Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

…Сейчас, когда я тебе пишу, девять часов. Вечер. Я жду Костю, чтобы поужинать вдвоем. Его вызвали зачем-то на стройку. Какая-то авария. Он всегда всем нужен. Всем.

Кажется, кто-то идет. Наверное, он!

Прости, закончу письмо в следующий раз…»

Глава тридцать первая (Вместо эпилога)

За окном рентгеновского кабинета рос платан: огромный, величественный и неподвижный. Осень вызолотила широкие узорчатые листья платана.

Листья падали медленно, неохотно, с тихим шелестом.

Вагнер сидел у окна, откинувшись на спинку кресла.

Утром, бреясь перед зеркалом, он пристальнее, чем обычно, вгляделся в свое отражение. Что может быть омерзительнее старости? Кожа, обтянувшая выпирающие скулы, походила на пергамент — тонкая, сухая, вот-вот лопнет.

Ему приходилось слышать, как старики, жалуясь, говорили об усталости, «скорее бы смерть подобрала». Он не верил — хитрят. Никто так не цепляется за жизнь, как старики. Уж кто-кто, а старость-то знает — чего стоит хотя бы один, вырванный у смерти, день.

Вагнер не боялся смерти. Он уже ничего не боялся. Смешно чего-нибудь бояться человеку, пережившему три войны. Человеку, потерявшему жену и детей в Бабьем Яру. Человеку, столько раз видевшему смерть и столько раз отвоевывавшему у смерти жизнь.

Нет, он не боялся смерти, но это совсем не значит, что он хотел умереть. Правда, последние годы он как будто потерял вкус к жизни. Не потому, что она, эта жизнь, утратила свои краски, Просто он стал тяготиться одиночеством. Нет, он любил людей и постоянно был среди них, не только на работе. Его удручало другое: сам-то он не как врач, а как человек — никому не нужен. Так он думал, когда крымская ветреная и дождливая зима билась в окна его одинокой квартиры.

А потом в его жизнь неожиданно вошла женщина. Суровая и отзывчивая, строгая и нежная. Она была полной противоположностью его выдержанной и уравновешенной натуре. Вечно кипела, негодовала, то была чем-то недовольна, то чего-то искала. Иногда была резка. К нему — всегда неизменно добра. И не потому, что пожалела. Такие из жалости не дружат.

Он был по-настоящему счастлив, когда она приходила в его «логово», как он называл свою обставленную старой мебелью комнату, и, склонив набок голову, притихнув, слушала музыку. Немного печальная улыбка, светившаяся в широко поставленных голубых глазах, пряталась где-то в уголках розового рта. Вагнер еле сдерживался, чтобы не сказать: «Русской женщины тихая прелесть, и откуда ты силы берешь?..» Но он боялся показаться смешным.

Последние две недели он был болен. Совсем отказывало сердце. Она заходила чуть ли не каждый день. Среди тысячи шагов он узнавал ее шаги. Он втайне радовался болезни — стал чаще ее видеть, острее ощущать ее заботу о нем.

Вчера он обещал посмотреть на рентген Гаршина, поступившего снова к ним после удачно сделанной операции. Вагнер знал, что Анна волновалась и очень хотела, чтобы именно вместе они посмотрели Гаршина (какое счастье, что операция прошла удачно). Утром она прислала Вовку узнать о его состоянии.

— Мама велела… просила, — поправился Вовка, — если вам плохо, чтобы не ходили, — выпалил он.

— Ну, как я выгляжу? — спросил Григорий Наумович, вытирая бритву о бумагу.

Вовка с жестковатой откровенностью подростка сказал:

— Вообще-то, неважно.

— А что делать? — вздохнул Вагнер.

— Вы бы не ходили. Я скажу маме.

— Нет, нет. И чего ты выдумал? Скажи маме, я чувствую себя прекрасно.

Не пойти — это не видеть ее весь день. Теперь, когда она стала начмедом, у нее почти нет свободного времени.

Спаковская медленно сдает позиции.

Анна умница: сделала обход у Таисьи Филимоновны, взяла истории болезни ее больных, пригласила врачей, и, будьте любезны, послушайте и обсудите. Тут уж говорилось без анестезии. Ничего: лишь бы на пользу. Хотела этого или не хотела «королева», но ей пришлось встать на сторону Анны. Благо, что во всех начинаниях Анну поддерживает новый парторг Мария Николаевна. Удачная кандидатура. Но, бесспорно, Спаковская кое-какие выводы для себя сделала, особенно после комиссии. (Интересно, сколько раз в год можно обследовать санаторий?). Какой главврач не будет чувствовать себя на высоте, если его хвалят за лечебную работу! Пусть только Спаковская не мешает Анне. Она справится. «И откуда ты силы берешь…»

Обо всем этом Григорий Наумович раздумывал, одеваясь.

Чего, кажется, проще, одеться. Обычное дело. А вот натянул сорочку и устал. Сейчас примет таблетку и пойдет. Что-то боль снова отдает в руку. Время еще позволяет десять минут посидеть в кресле. Надо бы поесть. Вчера Ася принесла черносмородиновый кисель. Сибиряки любят кисели из ягод. Пожалуй, он выпьет его. Он рад, что эта милая девочка повеселела. Косте он сказал «Я рад, что ты счастлив!» Костя засмеялся: «Разве заметно?» Ах какие смешные! Пусть доживут до его лет, тогда и они научатся читать по лицам.

Второй раз боль в сердце дала о себе знать, когда ему оставалось пройти каких-то двести метров до своего корпуса. Он присел на скамейку и вытащил таблетку нитроглицерина, сунул ее под язык.

Когда боль чуть отпустила, он глянул в сторону дуба, росшего неподалеку. «Ну как, приятель, жив?» — «Жив», — прошелестел дуб.

Удивительное зрелище представляла крона этого гиганта, опоясанного железными обручами. На его ветвях, напоминавших зимой костыли, листья умирали не все сразу. Зеленые, еще сочные, продолговатые резные листья перемежались с желтыми и цвета высохшей корицы. Вот так же, наверное, угасают и чувства в старости. Что-то увяло, высохло, обесцвечено, а что-то еще молодо, зеленеет в сердце. Что же? Что тебя еще держит на земле? Если тебе недоступно то, что доступно было в те годы, когда ты не был такой дряхлой развалиной? Любовь? Да, любовь. Любовь к человеку.

Он думал об этом сидя на скамейке и потом у себя в кабинете за своим столом…

Хорошо, что он не вернулся с полдороги, испугавшись, что приступ может повториться на работе. Как только он надел белый халат, боль растворилась. Неужто сила привычки? Психологический фактор. Стоило помучиться, чтобы увидеть две пары счастливых глаз: Гаршина и ее. Ах как она умеет радоваться! Уметь радоваться — это тоже талант, это, как говорится, от бога. Люди, скупые сердцем, не умеют радоваться.

Они хотели вместе пойти домой, но Анну вызвали, и она сказала: «Вы меня подождите!»

Конечно, он дорожит каждой минутой, проведенной вместе с ней. Только вот сказать ей об этом он никогда не посмеет.

Она хотела позвонить Кириллову, порадовать его: оперированное легкое расправилось, оно уже дышит. Кириллов — волшебник, ювелирная работа. Вот кому он завидует. Завидует резерву времени — возможности творить добро.

Потом мысли стали таять, превращаясь в тончайшую паутину, обволакивающую мозг. Неожиданно почувствовал страшную усталость, пальцы разжались, и ручка упала на недописанную страницу. «Я немного устал, — вяло подумал он, — вероятно, следует серьезно подлечиться. Надо проглотить еще таблетку, две… Все равно. Не хочу, чтоб она видела меня таким». Пока он вытаскивал таблетку — все куда-то исчезло. Потом сознание вернулось. И он отчетливо увидел небо — столь яркое, что на него больно было смотреть, он увидел усыпанный золотыми звездами платан и услышал голос Кости и женский смех. Кто же так смеется? Ах, конечно, жена Кости! Что за прелесть — эти счастливые женские лица!

Он сделал попытку приподняться — и не смог.

Хоронили Григория Наумовича назавтра, и снова день был необычайно хорош. Все было ярким: небо, море, деревья.

Кладбище, его было видно с нижней дороги, расположено на горе, в небольшой кипарисовой роще. К нему, петляя, вьется неровная, каменистая дорога.

Похоронная процессия стала медленно подниматься в гору. Костя вскочил на подножку грузовой машины, покрытой ковром, на которой, утопая в цветах, стоял гроб. Он что-то сказал шоферу, и машина остановилась.

— Давайте, ребята! — обратился Костя к подошедшим к нему парням.

Вчетвером они сняли гроб с машины и понесли его на руках.

У Кости мокрая от пота рубашка потемнела, прилипла к спине.

Других сменяли, но, когда подходили к нему, он, мотнув головой, коротко говорил: «Я сам», — и шел дальше.

Спаковская, догнав Анну, сказала:

— Посмотрите, сколько народу! Вот уж не ожидала. Кажется, маленький был человек, а как много венков. Будто знаменитость хоронят.

Анна оглянулась, посмотрела вниз на дорогу: «Можно подумать, что в городе никого не осталось». Много своих. Почти все, кто не на дежурстве. Она узнавала лица своих больных из санатория. Ничего удивительного — и среди них у Григория Наумовича много друзей, Ей поклонился мужчина в очках, — она узнала Кириллова. Мелькнуло заплаканное лицо Вовкиной учительницы. Ах да, ее мужа лечил Григорий Наумович. «К кому я теперь буду приходить со своими бедами?» — подумала Анна.