Дочь солнца. Хатшепсут - Элоиз Мак-Гроу

   — Кровь Расчленённого! — прошептал Ненни.

Эта зыбкая неопределённость так мучила его! Незнание, неспособность предопределить...

Всё было так же, как в то, другое утро (было ли это утро, пробудился ли он ото сна, или это было какое-то другое время, и он всего-навсего очнулся от забытья, от приступа лихорадки?), в то ужасное утро, которое он не мог припомнить, когда она вошла, красивая, со свежерасчёсанными волосами, её талия вновь была стройна, правда, ещё не так, как прежде, ведь роды прошли совсем недавно и младенец был ещё совсем крохотный. Её груди всё ещё были налиты молоком, а он встревоженно осознал, что его постель пропитана потом, простыни смяты и в комнате пахнет болезнью. Может быть, поэтому он не слушал, не мог вспомнить...

Металлический обруч крепче стягивал лоб Ненни, руки сильнее сжимали ручки носилок, но это не помогало ему. Он прятался от этого сколько мог, а теперь ему снова предстоит барахтаться в трясине памяти о том утре и пытаться вспомнить.

Она присела к его ложу. Он видел это ясно, так же, как её сверкающие волосы и набухшие соски. Она говорила. Её голос был ровным и спокойным. Хоть он и не помнил её лица, но голос помнил. Но, во имя бога, не мог вспомнить, что этот голос говорил.

Только одну фразу: «Так, как поступил бы мой господин отец». Эта фраза успокоила его. Она проникла через туман лихорадки и неловкость от того, что он плохо видел её и не знал точно, что она говорила, — и на эту фразу он ответил: «Да». Вот что он помнил.

Он не помнил, когда она оставила его. Лихорадка надолго схватила его: на часы, а вернее, на долгие дни. Он никогда не знал этого и всегда стеснялся спросить — ведь это показало бы, что его Ка отсутствовало, а он не знал об этом. Затем однажды он очнулся, когда его Ка, сверкая, прикатилось обратно.

Он стоял в маленькой комнатке, в которой прежде не бывал, рядом с ним была старая Иена, а он склонялся над колыбелью, в которой лежала его крошечная дочь. Он ясно видел её, она была красивая, играла пальчиками ног; при её виде Ненни охватила радость. Он выпрямился, улыбнулся Иене, которая выглядела старше и утомлённее, чем он привык её видеть, и сразу ушёл в сад, примыкавший к Большому двору, торопясь увидеть Тота, поскольку он мог ясно видеть его, разговаривать с ним и слушать его, а такие моменты были редки и драгоценны.

Тота не было в саду. Там был старый Яхмос, внимательно наблюдавший за маленькой Нефер, но Тота нигде не было видно. Он направился было к Яхмосу, чтобы спросить, где Тот, но внезапно остановился.

И с того момента, уже целых два месяца — шестьдесят мучительных дней — он не мог решиться спросить, где Тот.

Он пытался. Очень тонко и аккуратно он упомянул Тота в присутствии Нехси, Футайи, нескольких слуг; они только посмотрели на него с тем странным выражением, которого он боялся, и ему пришлось быстро сменить тему. Позднее он попробовал снова найти Яхмоса, но Яхмос исчез. Воспитателем царевны Нефер теперь был Сенмут, раб Амона Наконец он заставил себя произнести имя Тота при Хатшепсут, стараясь управлять голосом и следить за тем, чтобы руки не тряслись. Она же прятала от него глаза.

— Ненни, ты знаешь, где Тот, — сказала она. — Ведь это ты приказал.

Ненни в изнеможении откинулся на подушки своих носилок. Он снова попытался восстановить в памяти последние события, и теперь мог на несколько дней загнать это в дальние закоулки души.

Носилки наконец прибыли в Большой двор. Ненни медленно выбрался из них, постоял какое-то время в немедленно образовавшемся вокруг него кольце, пытаясь разглядеть зелёную пальму, растущую около больших колонн у входа во дворец. Это было красивое дерево, склонявшееся, как женщина над ребёнком.

Он видел его глазами, но не воспринимал как реальное, дерево ускользало из его сознания. Войдя во дворец, фараон остановился в широком переднем зале.

— Оставьте меня, — велел он кругу.

Люди рассыпались по сторонам.

Он никогда прежде не пробовал так делать. В конце концов, он был фараоном. Его никто не мог обязать выносить круг и его двусмысленность. Он мог одним лишь своим словом рассеять его и освободиться.

Ненни посмотрел на пустой зал и колонны вокруг себя. Он был всё так же одинок. Круг всего-навсего расширился, его пустота была такой же пустой, такой же агрессивной, такой же разрушительной.

Почти наугад он побрёл по коридору в огромный Тронный зал, в пустоте которого гулко отдавались его шаги. Он думал о Хатшепсут. Она тоже должна была чувствовать это, она тоже царственная и неприкосновенная, у неё не было никого, кроме него, — и несмотря на все их разногласия, на расстояние, отделявшее их друг от друга, она могла проникать через его круг, а он — через её. Они были связаны между собой независимо от того, какие им приходилось испытывать трудности, связаны неразрывной божественной связью...

У его шагов появились цель и направление. Южный сад. Возможно, она там. Или в вестибюле Зала приёмов, слушает утренний отчёт Нехси. Его болезнь обрушила не неё множество трудностей, он сознавал это — всё невыносимое однообразие и одиночество управления, — и только Нехси с министрами и раб Амона могли что-то посоветовать и помочь пройти через все лабиринты. Раб Амона.

«У меня нет никаких причин ненавидеть этого человека, — сказал себе Ненни. — Он прекрасный жрец; если он кажется слишком заметным, то лишь по контрасту с прежним; тот, конечно, был заметен вдвое меньше, чем должен был, и сместили его совершенно обоснованно. Так говорит Нехси. А Нехси, который всегда с полным знанием дела выполняет собственные обязанности, является в этих делах куда лучшим судьёй, чем я, который ничего не делает... Нет, этот Сенмут не грабитель, не хищник. Это моё собственное беспричинное мнение, основанное всего лишь на каких-то внешних признаках его натуры, которые могут быть вполне случайны. Вспомнить, например, старого сторожа из наших детских лет, того, что охранял садовые ворота, когда мы спали, — настоящий жестокий людоед, а он был добрейшим из людей. И витой был старый шрам, который рассекал его рот. Он точно так же не мог ничего с этим поделать, как и я со своими скачущими мыслями... С руками Сенмута тоже всё в порядке. Да, они большие, жилистые, сильные. Почему бы нет? Нет никакого основания испытывать к ним отвращение, будто они несут какую-то угрозу. Кому угроза, от кого? Это бессмыслица. Лучше сказать — это зависть. Разве я не _завидую всем здоровым людям из-за их силы, я с моими бессильными клешнями, пригодными только для пустых жестов...»

Ненни поглядел на свои руки, остановился, поднял их и внимательно рассмотрел. Не сделали ли они тем утром жеста, в котором был смысл?

« Что я сказал ей тем утром ? Что приказал ?»

Руки начали трястись. Он опустил их, прижал ладони к бёдрам и через мгновение торопливо вышел из Тронного зала под сверкающее утреннее солнце, чувствуя, как обруч всё туже стягивает лоб. Могла она быть в Южном саду, или ещё слишком рано? Он не мог думать о том, который час. Не важно, всё равно он найдёт её. Будет лучше, если она окажется рядом с ним.

Ненни достиг прямоугольного портала входа в Южный сад, но дальше не пошёл. Хатшепсут была там, стояла над сверкающими водами пруда, солнце ярко светилось в её волосах, а на лице было такое выражение, которого ему ещё не довелось видеть. Около неё стоял раб Амона и подносил её запястье к своим губам.

Обруч затягивалась всё туже, сокрушив наконец все впечатления, все эмоции.

Действительно, она мягко высвободила кисть из руки Сенмута. Но она не вызвала стражу, не запретила ему приближаться к ней, даже не отодвинулась. Наоборот, она рассмеялась и что-то сказала, судя по тону, не предназначенное для посторонних ушей. Так же как выражение её лица не предназначалось для посторонних глаз. И он стоял там, этот Сенмут, с его улыбкой, резкими чертами лица, страшными руками, и смотрел на неё.

«Я фараон, — подумал Ненни. — Я могу вызвать стражу. Я могу уничтожить его улыбку, его руки, его тело и жизнь. Стоит только приказать».

Он не сделал ничего. Он молча стоял под аркой, надеясь, что они не видят его, как будто он невидим. И к нему пришло знание, которого он не мог перенести. Конечно, он был невидим. Он хотел умереть, но не понимал, что уже был мёртв в умах окружающих, и, возможно, уже несколько месяцев. Теперь фараон мог чувствовать свою невидимость, окружавшую его подобно занавеске, пока он наблюдал за этими двоими в саду, и спрашивал себя, что же делать с Тотом, совершенно точно зная, что нужно сделать со всем на свете.

«Она не была одинокой — нет, никогда. Какой же это оказалось ошибкой! С ней был Сенмут. Она не чувствовала неощутимого разъедающего давления круга; она никогда не была одинока, и одиночество не могло притянуть её ко мне. Я могу уничтожить Сенмута, — снова подумал он. - И что это даст?» Невидимый жест невесомой руки. Все жесты, которые он совершал за свою жизнь, были невидимыми — даже тот единственный, которого он так боялся. Его руки наконец перестали быть незнакомыми, они никогда не отклонялись от предписанной окружающими торжественной и бессмысленной жестикуляции.