Дочь солнца. Хатшепсут - Элоиз Мак-Гроу

На самом деле его здесь не было. Здесь не было никого, и Тот всегда, всегда знал это.

Мальчик с тоской воздел глаза к солнцу. Яхмос как-то раз сказал ему, что если бы он смог вглядеться в солнце достаточно пристально, то увидел бы своего дедушку, который прежде был фараоном, а теперь стал Осирисом и ездит по небу в барке Ра. Управлял ли Ра баркой Солнца здесь так же, как и в Египте? Или здесь был какой-то другой бог? Ведь это был не Египет. Он не знал, какая это была земля, но это не был Египет. Он ощущал это всей своей одинокой, тоскующей по дому душой. На его глаза навернулись слёзы от яркого жестокого слепящего солнца, и их пришлось вытереть. Возможно, там, наверху, вовсе не было Ра. В стране, где люди носили бороды и не было Нила, должны были быть другие боги. Там, наверху, не было его дедушки. Там не было никого, кроме странного палящего бога, которого он не знал.

Слёзы обожгли глаза Тота, и сильный спазм перехватил горло. Он почувствовал, как уголки его рта поползли вниз, и не смог справиться с этим, не смог преодолеть разраставшуюся в нём, охватывающую всё его существо пустоту.

   — Яхмос! — зарыдал он. — Яхмос...

Человек в красном капюшоне быстро обернулся, посмотрел на него, что-то сказал, но Тот не понял.

   — Куда мы едем? — крикнул Тот человеку. Он знал, что это бесполезно, человек не поймёт его, но он снова выкрикнул сквозь рыдания эти слова, отчаянно пытаясь выразить свой вопрос ещё глазами. Куда мы едем?

Всадник коротко взглянул на него безразлично-любопытными чёрными глазами, затем оглядел седло, седельные сумки, уздечку и ноги ослика. Не обнаружив непорядка, он опять взглянул на Тота и отвернулся.

Тот тоже отвернулся, решительно подавив рыдания, потому что плакать было бесполезно, совершенно бесполезно. Он опять высматривал пальмовую рощицу и опять не находил. Может быть, они были уже слишком далеко, и он никогда больше её не увидит. Но он всё же продолжал искать её там, слева, среди барханов, а в сердце снова и снова отдавался всё тот же единственный, непрестанный, назойливый вопрос: «Куда мы едем? Ну скажите, пожалуйста, скажите, куда мы едем?»

Ослик брёл вперёд, мерно покачивая головой, его колокольчик позвякивал, пыль клубилась вокруг него и вокруг остальных ослов с их молчаливыми закутанными седоками. Караван медленно тащился вверх и вниз по склонам барханов — по старинной дороге в Вавилон.

Часть III

ИЗГНАНИЕ

ГЛАВА 1

Аму[90], владыка неба, подобно огромной крышке, высоким тёмным куполом изгибался над блюдечком земли, окружённым горами. Звёзды медленно двигались по прозрачному своду своими замысловатыми путями; для некоторых наблюдателей в Вавилоне каждая из них была полна значения. Для непосвящённых звёзды были всего-навсего роем драгоценных пчёл, летающих пред лицом ночи; но для бару[91] они были пальцами бога, неторопливо записывающего ответы на все вопросы.

В их призрачном свете, на обширной равнине раскинулся спящий Вавилон — плоский протяжённый город, в сердце которого, громоздя ярус на ярус, вздымалась тяжёлая семиярусная башня. Подобно рукотворной горе, возвышалась она над изрезанной каналами землёй. Её было видно отовсюду.

Вокруг башни теснилось море угловатых крыш, над которыми тут и там виднелись купы пальм; с запада их обрамляла широкая серо-стальная полоса Евфрата, реки, которая была то другом людей, то их врагом — непредсказуемая, задумчивая и непостижимая, как её создатель Энки[92], владыка земли и воды. Несколько красивых прямых улиц, пересекающихся между собой под острыми углами, разделяли город на обособленные, хорошо разбитые кварталы, в которых не побрезговали бы жить даже боги. Но там жили смертные; постепенно эти кварталы переходили в беспорядочный лабиринт кривых запутанных уютных закоулков, заполненных домами, лавками и людьми, которые боролись за крошку тепла для своих одиноких сердец, и настолько узких, что женщины, сидящие за шитьём или мелющие зерно на плоских крышах, могли переговариваться друг с другом. И теперь, когда звёзды освещали безлюдные улочки и пустые крыши, дома, казалось, теснились в долгой неясной ночи, прижимаясь, буквально вдавливаясь один в другой, и в конце концов упирались в высокую стену, ограждавшую храм.

Стена опоясывала центр города между рекой и широкой Дорогой Процессий. Здесь, за несокрушимыми стенами, которые были отгорожены от докучливого человечества прилегающими валами, безмятежно раскинулся просторный округ, где служили богам. В южном внутреннем дворе, который занимал добрую треть ограждённого пространства, одиноко стоял Эсагила, храм Мардука[93]. На севере от него находились кладовые и службы — похожие друг на друга невысокие здания со ступенчатыми крышами, выстроившиеся вокруг огромного внутреннего двора. В дальнем его конце возвышался зиккурат, храм-гора, который в Вавилоне именовался Этеменанки, краеугольный камень неба и земли. Гигантское скопление тьмы уходящей ночи, эта колоссальная пирамида возносила к небу свои ступени. Рядом с ней и люди, и стены казались одинаково крошечными. Достаточно было только оторвать взгляд от земли в любой точке Вавилона или окрестных равнин, чтобы увидеть Этеменанки и убедиться, что есть на свете единственная вещь, которая пребудет вовеки среди опасностей, неизвестности и непрерывных перемен, происходящих на земле.

Без сомнения, эта вечная вещь была в некотором роде истинным символом священного ужаса. Этеменанки в обычные дни была Краеугольным камнем неба и земли, но на двенадцать главных дней года, дней весеннего месяца Нисанну[94], когда проходил Акиту, праздник наступления нового года, она становилась горой Нижнего мира, а её дверь — воротами, ведущими к смерти. Эго туда, в комнату, упрятанную в толщу кирпича, ужасная богиня Тиамат[95], являвшая собой Хаос, ежегодно заточала бога Мардука. Страшно и больно было знать, что могущественный владыка Мардук становился лиллу, «ослабшим», что он, схваченный и связанный, находится в недрах тёмной горы и пыль забивает его ноздри и невидящие глаза, но достаточно было посмотреть на пустые поля, пыльные бури, голодный скот, лишённый пастбищ, чтобы убедиться в этом. И достаточно было увидеть, как лишённую возницы колесницу Мардука в первый день Нисанну влекут к Дому Акиту, загородному праздничному строению, чтобы понять, что владыка Вавилона вновь исчез.

Чтобы освободить его, нужно было совершить множество всяких опасных дел — каждый год одних и тех же, ведь если они уже однажды помогли, то могут помочь ещё и ещё раз. Некто, именуемый Чародеем, сообщал новости сестре Мардука, богине Белтис, и она, ошеломлённая, брела к Этеменанки с воплями: «О, мой брат! О, мой брат!», за ней в неистовстве устремлялись люди, вопрошавшие: «Где же он заключён?» Царь, подобно Мардуку, лишался своей короны и скипетра, дважды ударял себя по лицу и признавался в своих грехах, обеспокоенные боги собирались вместе, и Набу, сын Мардука, спешил в храм; в это время на улицах была суматоха. В конце концов Белтис находила брата в страшной темнице в Этеменанки — и Набу выпускал его, чтобы он опять мог бороться с силами Хаоса и побеждать их, как и в начале мира.

Затем, пока в Доме Акиту продолжались праздники и собравшиеся боги праздновали и решали будущие судьбы всего живого на наступающий год, назначение Этеменанки вновь изменялось. Она становилась символом надежды, как прежде была символом страха, за её ужасными дверями от яруса к ярусу стремились вверх длинные лестничные марши, пересекавшие её грани и становившиеся почти что невидимыми вблизи вершины. Там, высоко над землёй и всеми смертными существами, стояло золотое святилище, гигуну, в котором было большое богатое ложе, золотой стол и ничего больше. Каждый год в одну из ночей — в последнюю ночь праздника Акиту — женщина, избранная из всех других самим богом, с песнями поднималась по колеблющимся лестницам к ложу Мардука; ни один другой человек никогда не бывал там. И именно туда, люди знали это, к ней приходил бог, подобный ревущему урагану, и обнимал её чёрными руками; там совершался священный брак, и оплодотворяющие силы бога вновь просыпались. Затем проливался сладостный весенний дождь, и в Вавилон возвращались растения. Такова была ночь славы Этеменанки.

Но нынешняя ночь была самой обычной. В эту ночь никакая процессия не поднималась по наклонной лестнице, на высоком ветреном плече Этеменанки не было никого, кроме одинокого старика, который наблюдал за звёздами, стоя в темноте на шестом ярусе. Он был высок, худ и одет в длинную мантию. Хрупкие руки опирались на балюстраду; он стоял совершенно неподвижно, голова была поднята вверх, редкая белая борода развевалась на ветру.