Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

При Екатерине II процесс европеизации русских дворян шел параллельно с добровольной русификацией немцев. Сама Екатерина в равной степени заботилась о том и о другом. Ею был назначен губернатором в Ригу А. А. Беклешев. «Он имел от нее тайное поручение, которое он один только в состоянии был выполнить: стараться познакомить немцев с русским языком и приучить их к нашим обычаям, законам и нравам»[414]. Такая политика ставила своей целью прекратить вражду, которая разделяла немцев и русских во времена Анны Иоанновны и Елизаветы.

Хотя процессы европеизации русских и русификации немцев были друг другу как бы противоположны, они имели одно общее следствие – рост национально-патриотических чувств. Немцы в своем стремлении приобщиться к русским нравам часто совершенно искренне высказывали ультрапатриотические идеи[415]. С другой стороны, когда вследствие углубления европеизации связь между образованным классом дворян и народной культурой оказалась оборванной, то встал вопрос о возвращении к национальным истокам.

Европеизм русского дворянина представляет собой отдельную проблему. Не вдаваясь в нее подробно, поясню лишь некоторые моменты. Европеизация России ставила в затруднительное положение иностранцев, ее посещающих. Англичане и немцы, в чьих странах культурная ситуация сопротивления французским обычаям была аналогична ситуации в России, считали русских недостаточно русскими и упрекали их за подражательность европейцам. Французский путешественник и знаток русской культуры Дюпре де Сен-Мор писал о том, что французы, в свою очередь посещавшие Россию, обвиняли русских как раз в том, в чем отказывали им немцы и англичане – в излишней самобытности[416]. Любопытно, что поводом для такого обвинения служило как раз то, что в России воспринималось как европеизм, т. е. французский язык и европейское платье. Французы, видя в этом что-то знакомое, вместе с тем не видели того, что соответствовало бы их представлениям о Франции. Такое противоречие породило известный афоризм Мадам де Сталь: «Россия – это татарская материя с французской каймой». Дюпре де Сен Мор, полемизируя с такой точкой зрения, считал, что русских надо обвинять не в том, что они недостаточно французы, а в том, что они недостаточно русские. Заостряя свою мысль, французский путешественник писал: «После Парижа Петербург, конечно, самый французский город, какой только существует»[417]. Его поражали изящество и чистота стиля, а также орфографическая безупречность французского языка русских великосветских дам. По его мнению, многие образованные француженки могли бы им в этом позавидовать[418]. Такой взгляд не столько сближал русских и французов, сколько противопоставлял их. Русские оказывались в большей степени французы, чем сами французы.

Положение русского дворянина, оказавшегося между Россией и Европой, дало возможность со стороны увидеть Россию. Для того чтобы ощутить русскую культуру как культуру неоднородную, в которой «господствует смешенье языков», необходимо было почувствовать себя чужим в родной среде. А. С. Грибоедов в «Загородной поездке» очень точно определил тип русского полуевропейца, оказавшегося чужим среди своих. Возвращение к национальным корням могло представляться как преодоление языковой и национальной неоднородности России, что предполагало не только отказ от французского языка, но и от языков всех народов, населяющих Россию. Там, где сильнее сказалась европеизация, отчетливее проявились противоположные процессы. Вигель отмечал, как ему казалось, парадоксальный факт: в борьбе сторонников А. С. Шишкова и последователей Н. М. Карамзина «полунемецкий» Петербург боролся с «русской» Москвой. «Никто в этом не заметил необыкновенной странности. Новенький Петербург, полунемецкий город, канал, через который втекала к нам иностранная словесность и растекалась по всей России, воевал со старой Москвой за пренебрежение к древнему нашему языку за порчу его, искажение, за заимствования множества слов из языков западных»[419]. Таким образом, идея национально-русской самобытности зарождается в нерусском смысловом пространстве и входит в тот комплекс идей, который импортируется из Европы в Россию.

В этом плане характерна фигура отца Пестеля, Ивана Борисовича. По своим взглядам он, как и положено немцу, был шишковистом. Он был лично знаком с Шишковым и находился в курсе его лингвистических изысканий, которые приводили И. Б. Пестеля в восторг. В одном из писем к П. И. Пестелю он писал: «Сообщу нечто такое, что доставит тебе удовольствие, как русскому, а никто не усомнится в том, что ты настоящий русский. Шишков (президент российской академии, тот самый, долг которого очищать российский язык от иностранных слов) сказал мне, что один русский крестьянин сообщил ему чисто русское слово (которое он никак не мог найти), которое выражает капитал. Этот крестьянин сказал о деньгах, которые он отдал под проценты: “Я деньги отдал в рост, но мне не только не платят ростовых денег, но и истенника не отдают”. Это слово истенник превосходно выражает слово капитал в этом смысле. Да здравствует русская нация!»[420].

Оригинал этого письма написан по-французски, только речь крестьянина для сохранения колорита приводится по-русски[421]. Выражать патриотические идеи, преследующие воспитательные цели, на французском языке не было личной особенностью И. Б. Пестеля. Аналогичным образом, как мы видели[422], поступал и М. Ф. Орлов, когда в письме к С. Г. Волконской, написанном по-французски, советовал ей заставлять ее детей писать только на русском языке. Французский язык для того круга, к которому принадлежали Пестели и Орлов, был наиболее нейтральным средством общения. И. Б. Пестель мог вполне учить своих детей любить Россию на французском языке. Приведу еще один пример в переводе с французского письма, посланного И. Б. Пестелем своим детям в Дрезден: «Я очень рад слышать от Зейделя, что вы продолжаете любить ваше отечество. Вы должны его любить за те благодеяния, которыми родные ваши пользуются здесь со времени водворения нашего семейства в этой стране: Россия есть наше отечество в течение ста лет»[423].

Хотя И. Б. Пестель и М. Ф. Орлов пишут примерно одно и то же на одном и том же (французском) языке, в их позиции есть существенное различие. Орлов пишет своей великосветской знакомой на языке света и использует его для пропаганды декабристских идей. Французскому языку светского общества в его сознании противопоставляется русский язык как средство патриотического воспитания. Европеизированная светская культура должна быть вытеснена культурой национальной. Русский и французский языки выступают в данном случае как антонимы. В письмах И. Б. Пестеля соотношение этих языков имеет иное функциональное значение. Писать детям в Германию по-французски для него значит писать не по-немецки. И. Б. Пестель сохраняет внешнюю точку зрения на Россию, помня о первоначальной родине своих предков: «Россия есть наше отчество в течение ста лет (курсив мой. – В. П.)». Русская культура перед ним предстает как культура двуязычная, поэтому патриотическое воспитание не исключает, но подразумевает знание светских норм. Наряду с многочисленными признаниями в любви к русской нации и русскому языку в письмах И. Б. Пестеля к сыну встречаются практические советы, касающиеся светской жизни и способов быстрой служебной карьеры. Таким образом, русский и французский языки, дополняя друг друга, являются синонимами. Любовь к русскому языку не противоречит частому использованию французского языка даже в целях патриотического воспитания. Языковая позиция самого П. И. Пестеля была ближе к позиции Орлова, чем собственного отца.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});