Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

крепкое пойло из графинов и курили. Никто ни с кем не разговаривал. В углу музыкант перебирал струны гитары, но его никто не слушал; скользнув взглядом по его лицу, Алеку понял, что тот и сам себя не особо слушает. Писатель сел за стол, и женщина со шрамами на лице, вся в синяках и с огромной грудью спросила, что он желает выпить. Алеку объяснил, женщина ушла, писатель огляделся. Присутствующие словно не догадывались о существовании друг друга, все вели себя, будто формы жизни, существующие на разных гранях одного и того же камня, не ведая о соседях. Им еще предстояло дожить до того момента, когда родственные души впервые встретятся, пересекут реку, посмотрят глаза в глаза и поймут, что не одни в этом мире. Тогда-то все и завершится. Мысль о концовке обрела такую мощь и плотность, что Алеку вздрогнул от боли.

Женщина вернулась с графином белого вина, и Алеку спросил, нет ли в этом грустном и темном месте нужды в толике веселья – может, ему стоит рассказать собравшимся что-нибудь интересное? Женщина тотчас же ответила, что не собирается его нанимать, повернулась спиной, и Алеку прибавил, что это не ради денег, а ради собственного удовольствия и, как он надеялся, радости зрителей.

– Тогда, – сказала женщина, – поступай как хочешь, мне плевать.

Она вернулась за стойку, села на табурет и растворилась среди теней. Алеку встал, откашлялся и спросил посетителей, не желают ли они развлечься. Те что-то забормотали, но никто не возражал, и Алеку принялся рассказывать о молодом писателе, которого настигла тяжелая депрессия из-за любви. Стоило начать, как аудитория сделалась внимательнее, как будто помолодела, как будто ожила; перед Алеку сидели уже не живые трупы, замученные нуждой, но бодренькие мертвецы, жаждущие историй.

– Итак, – продолжил Алеку, – этот юноша по настоянию родственников поселился в особняке, принадлежащем одной пожилой даме, которая была его теткой. В этом уединенном месте никто не жил. На протяжении одного месяца в году, в середине лета, в доме и саду наводила порядок горстка слуг, три женщины и двое мужчин, а все остальное время, весной и зимой, они обитали на отдаленной ферме. (Старик с гитарой подыскал нужную мелодию и начал медленно перебирать струны, также очень внимательно прислушиваясь.) Писатель обосновался в очень большой и чистой комнате, единственной отапливаемой, и то лишь ради него. Слуги, конечно, жили в страшном холоде, но они уже привыкли. (Кто-то в корчме сказал, что человек ко всему привыкает, остальные согласились, и даже Алеку шепотом выразил робкое согласие, ибо такова была истина.) Юноша, которому понравились комната и деревенская жизнь, решил собраться с силами и вести дневник. С первой же ночи в нем отмечалось, что слуги днем вели себя тише воды ниже травы, зато ночью делались такими шумными и болтливыми, что писатель тщетно пытался заснуть. После двух бессонных ночей он обратился к слугам с просьбой проявить уважение, коего заслуживает больной. На этом он не остановился, а при первой же возможности написал тетушке, чтобы она уволила этих слуг и наняла других. Затем юноша попросил их приготовить для него другую комнату, подальше, и они переселили его в покои поменьше, где было множество книг и предметов искусства всех видов, среди коих обнаружилась и великолепно исполненная статуя обнаженной женщины, которой юноша любовался с превеликим удовольствием. (Женщина за стойкой встала и вышла за дверь, откуда доносились чьи-то голоса.) И действительно, сквозь обширный лабиринт коридоров и стены, вдоль которых стояли многочисленные книжные полки, ночная болтовня слуг не проникала, однако юноша все равно не мог спать спокойно, просто уже по совершенно иной причине. Дневник продемонстрировал, что по ночам ему снился один и тот же сон, греза, которая не давала покоя, пока он не покинул особняк. Во сне из складок мраморной плоти упомянутой статуи, из ее плотно сомкнутых бедер текла черная жидкость, которая, едва коснувшись пола, превращалась в женский образ, расплывчатый, но плотный, и образ этот неизменно забирался на спящего юношу. Во сне писатель чувствовал, что не может пошевелиться, и сон его пугал – он понимал, что спит, однако это не успокаивало. Черная тварь всю ночь ему отсасывала, и просыпался он в полнейшем изнеможении, первым делом каждое утро устремлял на статую долгий взгляд с ужасным ощущением, что из него что-то вырвали и спрятали в недрах этого пышного мраморного тела. Потом он эту нелепую мысль отбрасывал и отправлялся на долгие прогулки по садам имения, пытаясь набраться сил, необходимых для литературного труда. (Женщина вернулась, но не одна – из-за двери вышел еще и высокий, толстый мужчина с парнишкой, возможно, подмастерьем. Оба слушали.) Сон повторялся ночь за ночью, и дневник юноши превратился в свидетельство медленного погружения в болезнь и безумие. Одним печальным утром служанка принесла ему письмо: это был ответ тетушки на послание, отправленное две недели назад…

Тут Алеку сделал большой глоток вина и замолчал. Он сел и какое-то время смотрел на собравшихся, потом осушил графин до дна и собрался уйти.

– Эй! – тотчас же послышался низкий голос хозяина. – Иди-ка сюда, юноша.

Алеку огляделся по сторонам, но на него уже никто не обращал внимания, незнакомцы вернулись к своим историям, своим личным концовкам. Алеку позвали в комнату хозяина, но, прежде чем закрыть за собой дверь, он окинул быстрым взглядом людей за столиками, и ему на мгновение показалось, что там с комфортом – то и дело хватаясь за графины, жадно присосавшись к длинным или коротким трубкам – расположились крысы размером с человека, в костюмах, со шляпами на столе. Образ рассыпался, когда захлопнулась дверь, и, пока исчезали его последние отголоски, хозяин заведения строгим голосом велел гостю сесть.

– Оглянись-ка по сторонам, – попросил он писателя.

Помещение отличалось невиданной роскошью и сильно контрастировало с оставшейся за дверью корчмой; теперь Алеку казалось, что она похожа на разбитый рот, а собравшиеся пьяницы – на гнилые зубы. Это потаенное обиталище находилось под землей и соответственно не имело окон, однако стены были задрапированы многочисленными плотными бархатными шторами рыжеватого цвета, половину пространства занимал массивный стол, деревянный и резной, а на нем рядами стояли бутылки с прекрасной выпивкой, какой Алеку прежде не знавал. Воздух был сизым от трубочного дыма с тонким, но отчетливым ароматом.

– Итак, – продолжил мужчина. – Видишь? Я довожу до конца то, к чему прикасаюсь. Я не оставляю дела незавершенными. (Алеку знал, что так не бывает; никогда, ни при каких обстоятельствах.) И, поверь мне, я точно знаю, когда что-то готово или нет, – а твоя