Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник) - Ирэн Роздобудько

…И вот теперь я вновь ощутил эту дрожь. Она была едва уловимой, скорее, напоминала легкое покалывание, как перед началом простуды. И все же я твердо уверился, что эта была та самая дрожь. Физически я был совершенно здоров. Каменный остров стискивал меня снаружи, он становился мне тесен, как пиджак, купленный на два размера меньше. Гонимый этой дрожью, я бы мог обежать его за день. Напротив ресторана, в котором я сидел, была площадь, за ней – набережная, за ней – бухта, окруженная городами-скалами. Пейзаж вдруг стал мне тягостен. Сердце билось, как колокол. Я бросил на стол деньги за тройную порцию «Узо» и выскочил на дорогу. Единственное место, где я мог успокоиться, была Мнайдра. Минут через двадцать я уже шел длинной мощеной дорожкой к мегалитическому храму. Вокруг не было ни души, только остатки каменных заграждений да крошечные келии-будки с круглыми бойницами, в которых раньше прятались охотники, подстерегавшие дичь. Даже охота – эта страсть, пахнущая кровью, – была здесь вялотекущей: охотники тихо сидели в укрытиях и лениво подстреливали доверчивых уток. Да и на кого было охотиться, если в больших количествах здесь водились только кролики? Да и то Великий магистр, основавший столицу Мальты в четырнадцатом веке, рыцарь де Ла Валлетт, умудрился умереть во время охоты на этих ничтожных существ! Охота предполагает простор…

Я вошел в храм и растянулся под открытым небом на поросшей травой земле. Вокруг возвышались стены, сложенные из идеально подогнанных многотонных глыб. Я прикрыл глаза и раскинул руки. Если, как говорят, здесь, в этом магическом месте, душа способна отделиться от тела, я хотел послать ее в путешествие за сотни миль. Я не заметил, как заснул.

Когда я проснулся, было около четырех часов дня, и я уже лежал в тени, но из странного овального отверстия в стене в середину храма проникал тонкий и острый, как игла, луч света. Три тысячи веков подряд в определенное время он вползал в храм, двигался по нему и таял, чтобы завтра повторить тот же путь… Что это могло означать? На что указывал этот световой перст? Кто просчитал траекторию его передвижения с точностью до миллиметра? Я подставил под луч ладонь, и она засветилась, как пергамент с древними письменами – голубоватыми переплетениями вен. Если бы я мог прочесть, что здесь написано…

Из Мнайдры я возвращался вполне успокоенный. Сегодня решил целый вечер просидеть дома, заняться уборкой и обойтись без ужина, купив в супермаркете консервированную ветчину и хлеб. Миссис О’Тулл сидела в своем кресле-качалке у порога, вязала и переговаривалась со всей улицей – благо соседские дома располагались на расстоянии вытянутой руки. Я поздоровался.

– К вам заходил Эджидио-акула! – сообщила хозяйка, отталкиваясь одной ногой в расшитой бисером домашней тапочке от грешной земли. Кресло заходило ходуном, и миссис О’Тулл довольно заулыбалась. Видимо, бодрая старушка таким образом укрепляла свой вестибулярный аппарат. – Может, посидите со мной? Налить вам кофе? – Она указала на чайный столик и стул, стоявшие рядом. Я присел и наблюдал, как она наливает кофе в маленькую фарфоровую чашечку. – Прошу!

Я уже привык пить кофе наперстками, а у миссис О’Тулл он был заварен особенно крепко.

– Я все хочу у вас спросить, Майкл, как вас звали на родине?

– Михаил…

– Миха-ил… – задумчиво повторила она. – Когда-то я знала одного вашего соотечественника… Его называли Питер.

– Петр?

– Да, да. Это было в 42‑м. О, он пережил множество приключений – воевал в Испании, был во французском Сопротивлении, а сюда попал в составе транспортных войск союзников, которые привезли нам продукты. Мне тогда едва исполнилось двадцать, и я чудом уцелела в сумасшедших бомбежках – за полтора года Великой осады нас бомбили три тысячи раз! Представляете, мы – старики, женщины и дети – месяцами не выходили из подвалов крепостей. Там было сыро, темно, мы стояли и сидели, тесно прижавшись друг к другу, и если у кого-то не выдерживало сердце – выносили труп за порог…

Я и раньше замечал, что все старые стены в крепостях испещрены вмятинами от пуль и снарядов. Это, пожалуй, первое, что бросилось мне в глаза в этой маленькой благополучной и очень аккуратной стране. Поверить в то, что здесь, в этом райском уголке мира, шли ожесточенные бои, было не легко.

– Когда осада была снята, – продолжала миссис О’Тулл, – я и познакомилась с Питером – он вынес меня из подвала (я была совершенно обессилена) и кормил с ложечки, как ребенка… У меня погибли все родные, и я была совершенно беспомощна. Когда он нес меня, я мечтала, чтобы это не кончилось никогда… Потом я немножко водила его по нашим церквям и разрушенным достопримечательностям. Питер был любознательным и говорил, что никогда и представить себе не мог, что окажется так далеко от дома. В Валлетте, в храме Святого Иоанна, он увидел надгробный алтарь одного из Великих магистров и заплакал: там был изображен его соотечественник. Кажется, их называют «запорожцами»…

– Я знаю, миссис О’Тулл. Я и сам был, откровенно говоря, шокирован, когда увидел запорожцев на барельефах ваших церквей. Хотя в этом нет ничего удивительного: эти воины сражались во многих зарубежных армиях. А эти запорожцы – турецкие пленники, работавшие на галерах и повторно плененные мальтийскими рыцарями. Представляю, каково им было! Ни один из них не вернулся на родину.

– Питер был очень похож на эти изваяния, только не был лысым… – задумчиво произнесла миссис О’Тулл. – Все так перепутано в этой жизни… Вы не замечали?

Я только улыбнулся.

– Когда он уезжал, я умоляла его остаться. Впрочем, об этом же говорили ему и англичане. Они говорили, что если он вернется – его расстреляют. А он не верил. Или, может быть, просто хотел вернуться, а там – будь что будет…

– Вы были в него влюблены?

Она с минуту помолчала.

– Когда мы расстались, я ушла в монастырь бенедиктинок в Рабате. Мне больше ничего не хотелось. А потом как-то все наладилось. Как-то… Я ушла из монастыря, не успев, слава богу, принять постриг и дать обет. А как вы думаете, Майкл, его действительно расстреляли, когда он вернулся?

– Скорее всего, да… Вам нужно было его удержать, миссис О’Тулл…

– Ну что вы! Он был таким… таким одержимым. Он бы здесь умер от тоски. А вы, вы, Майкл, – разве вам не хочется вернуться?

– Нет. Спасибо за чудесный кофе, дорогая Стефания, и за интересный рассказ. Жаль, что нам редко удается вот так посидеть… – Я встал и даже поцеловал ей руку.

– Так в чем же проблема? – хитро улыбнулась старушка. – Я всегда на своем месте, когда вы возвращаетесь вовремя. Хотя это бывает так редко…

Я поднялся к себе и едва переступил порог, как позвонил Эджидио-акула. Он был возбужден, он рассказывал, что в очередной раз набился в гости к старику Кретьену и теперь уже точно уверен, что тот прячет золотого сокола под слоями краски.

– Осталось только доказать это! – говорил Эд, захлебываясь от волнения.

– Как ты собираешься это сделать?

– Проберусь в дом, когда старик будет спать, и соскоблю слой для анализа…

– Послушай, Эд, ты что, хочешь присвоить эту национальную реликвию себе?

– Да ты что! – возмутился Эджидио. – Ты забыл, что я – историк?! Это старикашка поступает незаконно, черт его дери! Хочешь, пойдем вместе?

– Не уверен, что хочу таких приключений, Эд!

– Ну тогда давай встретимся и выпьем за успех предприятия!

– Завтра?

– Завтра у Венетто. Идет?

Я положил трубку. Мне хотелось поскорее заснуть и чтобы ночь пролетела незаметно. Я уже почти был уверен, что постоялица из 713‑го ответит мне. Она должна была ответить! Почему? Да хотя бы потому, что нам нравилась одна и та же книжка. Этот аргумент мне казался значительным…

* * *

С утра я решил оставить 713‑й «на закуску». Была пятница, 20 апреля, время католической Пасхи, которую здесь отмечали с большим размахом. Повсюду в холлах отеля были расставлены искусно составленные композиции из шоколадных яиц и фигурок различных зверушек – в основном кроликов и уток, украшенных цветами и лентами. Мальтийцы не пекут куличей и пасх, не расписывают яйца. Вместо этих знакомых мне пищевых услад праздника были другие – творожные торты и шоколадные фигурки.

В этот день отели обычно пустеют рано: туристов вывозят по городам и весям, чтобы они поучаствовали в торжественном ношении статуи Христа по улицам вместе с местными жителями. Тяжелые, резные, покрытые позолотой носилки с фигурой Иисуса таскают по улицам в течение нескольких часов. Впереди марширует военный оркестр, за ним идут чинные старички во фраках и черных котелках – самые уважаемые в городе люди, процессию замыкает толпа зевак. Обычно это длится два или четыре часа, а после горожане сходятся на нейтральной территории между своими городами и колоритно спорят, чей Христос был лучше. И все же торжество мало чем отличается от праздников в других закоулках мира. Те же нарядные семьи, с колясками и детишками, несущими в руках воздушные шары, молодежь с бутылками пива в руках, потрясающие девицы в юбках, больше напоминающих набедренные повязки, старушки, держащиеся стайкой, работники муниципалитета в белых сорочках и галстуках. А после – ветер носит по площадям обертки из-под попкорна и разноцветные шкурки лопнувших шаров…