Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник) - Ирэн Роздобудько

Но я не был романтиком. Я просто был – последним. Последним в длинной очереди за счастьем. Еще минута, и я разрыдался бы, если бы так не презирал пьяные сопли.

* * *

Я вошел в номер… Когда я еще только вставил ключ-карточку в скважину, вдруг представил, что я открываю дверь дома. От этой мысли меня передернуло.

…Домой я приходил поздно, и с последним поворотом ключа душа моя уменьшалась, – будто бы ключ проворачивался внутри меня. Я приходил в ужас от мысли, что нужно пройти мимо комнаты тещи и тестя (а они нарочно оставляли свои двери приоткрытыми) и услышать их ехидное покашливание. Я пробирался в ванную, наспех мылся, затем тем же небезопасным путем крался на кухню порыться в холодильнике. Свет я не включал, чтобы не привлечь к себе внимания. И однажды испытал настоящий шок, когда выключатель щелкнул как раз в тот момент, когда я ел со сковороды котлеты. Свет застал меня в самый подлый и пошлый момент: я стоял в трусах, склонившись над плитой и нащупывая очередную котлету на давно остывшей сковороде. На пороге кухни застыло изваяние из трех фигур под названием «Позор тунеядцам!» – теща в байковом халате с синими розами, тесть в пижаме, а за их спинами скорбно маячила Светлана с волосами, по-старомодному накрученными на бумажки. В тот момент мне страстно захотелось провалиться сквозь пол, пробить оставшиеся пять этажей головой, ринуться в подземный туннель и очнуться в дикой африканской пустыне. Я жрал семейные котлеты, как вор! И я не имел право их жрать, хотя исправно вносил свою скромную лепту (я получал стипендию и подрабатывал, ремонтируя ЭВМ в разных НИИ) в общий бюджет.

Мне устраивали обструкцию, меня лишали сладкого, назначали «комендантский час» и Время Икс – а я приходил все позже. Мне даже понравилось носить клеймо отщепенца: спрос с меня стал ничтожен. Все расслабились. До такой степени, что в моем присутствии велись разговоры о подборе «лучшей партии» для моей законной супруги.

Ночь и ветер правили моей жизнью. Ночь и ветер.

Я бы мог сбежать в Зурбаган, если бы он был на карте.

…Я вошел в номер. На застеленной постели еще оставалась вмятина от тела, я потрогал ее рукой – покрывало сохраняло слабое тепло. Значит, она ушла совсем недавно. Но почему она прилегла перед выходом к завтраку? Может, заболела? Так и есть – на тумбочке лежала упаковка аспирина. Наверное, немного простудилась, такое с туристами случается часто. Я начал убирать и вытряхнул из корзинки пустую бутылку из-под чинзано, золотую шоколадную фольгу и пачку «Мальборо», в которой сиротливо болталась одна сигарета. Ах, вот как?! Вряд ли она курила «Мальборо» и в одиночку выпила всю бутылку… Я не на шутку разозлился. К тому же я нигде не увидел книги… Я полез в шкаф, будто бы был у себя дома, открыл тумбочку и выдвинул ящик туалетного столика. Книга лежала в последнем. Позавчера я прочитал только одну страницу. Закладка осталась на том же месте. Кроме того, тут же лежала маленькая бумажка, на ней было написано: «Who are you?»… У меня потемнело в глазах. Это, конечно, могла быть случайность, бумажка, мне не предназначавшаяся, чужая записка, обращение к кому-нибудь другому. Туристы иногда записывают распространенные выражения, помогающие сориентироваться в магазине, на улице, в ресторане и тому подобное. Но это выражение было слишком простое, чтобы его записывать – «Кто ты?». Вряд ли это нужно спрашивать у официанта или продавца…

Я «проглотил» еще пару страниц и передвинул закладку и записку дальше. Теперь, если она поймет, этот же вопрос адресован ей.

Но мне-то нужно ответить! Как? И вообще, как я мог ответить на этот вопрос? Я уверен, она и не подозревает, что «горничная» – мужского пола, что мы – почти соотечественники. Кто я? Я стоял посреди номера и вместо того, чтобы убирать, соображал, как бы мне откликнуться на поставленный вопрос и сделать это так, чтобы в случае ошибочно понятого мною обращения (именно ко мне), ответ не показался бы явным. Я вновь раскрыл книгу и пробежал взглядом уже прочитанную страницу. Наконец нашел то, что нужно, и отчеркнул ногтем фразу: «…он уже не знает, что делать с собственной жизнью, и поэтому просто радуется тому, что еще живет…»

Да, это было в самый раз. Если я ошибся, ничего не произойдет. А если нет – значит… значит следующий ход будет за ней. И об этом я смогу узнать только завтра.

* * *

Я переоделся и прошел не черным ходом, как обычно, а вышел в центральный холл отеля. Если на «рецепшине» сидит мой знакомый Скот Вайль, какой-то дальний родственник моей хозяйки миссис О’Тулл, может быть, у меня хватит духу узнать, что за дама живет в 713‑м. Это, конечно, было небезопасно – если, не дай бог, у нее что-нибудь пропадет из номера – мое любопытство будет наказано. Вообще, в этом отеле царила строгая субординация, и мы, горничные, а особенно я, были последними после лифтеров, носильщиков и посудомоек.

Я редко ходил этим путем и в очередной раз подивился размаху и роскоши своего места работы. Холл состоял из нескольких просторных залов, оформленных в разных национальных стилях. Особенно мне нравился «арабский» – с кальянами у каждого пуфика, с позолоченными спинками диванов и кресел, окруженных густой тропической растительностью. Вайля на «рецепшине» не было. После завтрака в ресторане по лестнице спускались туристы. Она могла быть среди них. Я не мог задерживаться в холле и вышел на улицу, закурил, рассматривая публику сквозь широкие стеклянные двери. Туристы, разбившись на группы, поджидали своих гидов, громко и весело перебрасывались словами. Почти все были одеты в легкие бриджи и широкие футболки. Особенно умиляли старушки в шортах и кроссовках. Я бегло осмотрел всех женщин в группах – мой наметанный глаз не остановился ни на одной. В основном это была солидная, даже, я бы сказал, пожилая публика. Каждую группу у входа поджидал свой автобус. Постепенно народ из зала начал переходить в машины. Я отвернулся, делая вид, что мне совершенно наплевать на эту шумную толпу бездельников. В долю секунды вдруг показалось, что я услышал едва уловимый запах сирени. Я резко повернулся – за тонированным окном микроавтобуса промелькнул размытый силуэт, а в двери, пыхтя, ломилась матрона в смешной соломенной кепке.

– Россия? – невзначай спросил я у швейцара, вышедшего покурить, и кивая в сторону автобуса.

– По-моему, нет… – вяло ответил тот. – Похоже, чехи…

Потом я пошел в паб. Я был как мельничная лошадь в шорах. Странно, что эта мысль пришла мне в голову только теперь. За два года, проведенных здесь, у меня выработались свои маршруты, и они почти всегда были одинаковы: работа – паб или ресторан – сон – Мария де Пинта – сон – работа. Случались, конечно, и приключения, когда, скажем, приезжал Джейк. Но после нашей первой встречи он приезжал редко – всего пару раз и то на два-три дня. Нас разъединила гибель Бо, хотя мы оба были циниками и старались не говорить о грустном. Я даже ни разу не спросил, как поживают родители Деррика и нашли ли тело… С меня хватило показаний в мальтийской полиции. Уверен, вернись я в Лос-Анджелес, у меня была бы куча неприятностей. Я намеренно не пошел в паб Венетто (мне не хотелось ни с кем разговаривать), а сел на набережной, в ресторане с греческой кухней и заказал анисовую водку «Узо».

И думал о том, что я – лошадь в шорах. Мне вдруг захотелось зимы, снега, вьюги и ветра. Странно… странно. Почему я здесь? Я ведь был не из тех, кто уехал в поисках сытой жизни. Это было бы слишком простое объяснение. Теоретически я понимал, что нужно к чему-то стремиться, как Эд, который одержим идеей найти своего сокола, или как Димыч, ушедший в экспедицию в поисках Йети, или как Серега, построивший дом и настрогавший троих детишек. Но когда я начал «стремиться» ухватиться за хвост жизни, я понял, что ее суть – не в этом. Еще там, у себя на родине, я честно пытался въехать в нужную колею: как только вышел закон о частном предпринимательстве, я, пройдя кучу идиотских инстанций и состряпав еще большую кучу разных бумаг, открыл крошечный видеозал в подвале ЖЭКа. Поначалу дела пошли неплохо. А потом я, стараниями «братков», три месяца провалялся в больнице с сотрясением мозга, а зал невзначай сгорел. Но я еще трепыхался и начал выращивать шампиньоны. Потом торговал книгами. Диапазон моих последующих занятий потряс бы самого Остапа Бендера. Наконец Серега устроил меня в техдирекцию некоего издательского дома, и я занялся программированием и наладкой компьютеров.

И начал изнывать. С каждым днем я все острее чувствовал, что внутри меня поселилась дрожь – иначе я не мог охарактеризовать это чувство. Меня трясло, как в лихорадке, это была дрожь ожидания. Мне казалось, что я сижу в закрытом вагоне, который никуда не едет, но его качает из стороны в сторону, слышен стук колес, работа двигателя, а за пыльным окном – один и тот же заунывный пейзаж. Ночь и ветер преследовали меня. Иногда мне казалось, что я – пес, идущий на запах и не понимающий, что ему нужно на самом деле. Я должен был двигаться, бежать сломя голову, ощущая, как течет под ногами лента дороги. Куда? Кто не испытывал подобного, никогда не поймет меня. Я загорался моментально от любой брошенной в воздух идеи, и если бы в тот момент мне встретился на пути какой-нибудь вор в законе и предложил бы ограбить художественный музей – сделал бы это запросто, из «любви к искусству», чтобы унять дрожь. В конце концов я принял предложение Сереги… Потом, до моего бегства в Вашингтон, начался калейдоскоп, стеклышки в котором вначале складывались причудливо, пока я не понял, что эта универсальная детская забава имеет всего с десяток неповторяющихся комбинаций, а потом – все складывается одинаково…