Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

— Ай-яй-яй, господа! Разве можно? Свобода, революция, а вы… Ай-яй-яй! Позволили какому-то сброду напасть на вас! Ай-яй-яй! Это никуда не годится, господа! А еще считаете себя защитниками монархии — извечной, законной формы правления на Руси. Ай-яй-яй… Но как представитель военной власти в прифронтовой полосе я не могу допустить беспорядков и драк!..

Будущие защитники извечной формы правления на Руси стояли по команде “смирно”. Им было неловко, что они попали впросак, досадно, что кое у кого появились синяки под глазами, а из носа текла кровь, и они стыдливо отводили глаза.

Тогда, дабы подбодрить птенцов, — есть все-таки еще на Руси надежное молодое поколение, которое в нужный час можно будет призвать под винтовку и повести на бой за восстановление империи! — штабс-капитан Боголепов-Южин закончил так:

— Поздравляю вас с боевым крещением, молодцы!

Над шеренгами “молодцов” словно бы пробежала волна, несколько сот юных голосов гаркнуло в ответ:

— Рады стараться, господин капитан!

Порядок, таким образом, был восстановлен, и автомобиль двинулся дальше. Поручик Драгомирецкий перегнулся через борт машины и пожурил демонстрантов, которые все еще стояли навытяжку:

— Мало вы им дали, ребята! Нужно было хорошенько кровь пустить этим большевикам! Эх, вы! Карандаши!..

Он, видимо, забыл уже, что “карандашом”, то есть гимназистом, был и сам — всего три года тому назад, когда из седьмого класса 5-й печерской гимназии он ушел в 3-ю печерскую школу прапорщиков в погоне за военной славой и желанными Георгиями.

Поручик Петров был мрачен и молчалив. Единственным чувством, которое он испытывал, глядя на шеренгу гимназистов, было чувство зависти: ему так хотелось бы вернуть блаженное время, когда и он был гимназистом седьмого класса! С какой радостью схватил бы он тетрадки и помчался в гимназию — пускай даже и писать осточертевшие латинские экстемпорале или долбить на память тексты катехизиса! Счастливая, право, была пора…

5

Данила, Харитон и Флегонт выбрались на вершину горы и остановились за летним павильоном ресторана “Ротца”, из самом гребне Купеческого сада, за которым крутые обрывы спадают к Днепру. Там и сям из кустов показывались другие беглецы — в одиночку и группами.

“Фартовый синий картуз” Харитон потерял в драке; рыжие вихры его торчали во все стороны, красная рубаха была разорвана сверху донизу. Он тяжело опустился на землю. Его пересохшие губы выговорили лишь три слова, и все три — нецензурные.

Данила сел рядом с ним. Картуз чудом удержался на его голове; старательно выглаженная Тосей вышитая рубашка тоже была почти невредима, если не считать оторванного рукава. Зато под его левым глазом красовался синяк, а из рассеченной губы сочилась кровь. Грудь Данилы порывисто поднималась, а в гортани так пересохло, что он не мог глотнуть.

Гимназическая тужурка Флегонта имела жалкий вид: все пять сверкающих пуговиц оторваны, рукава на локтях лопнули, а один разодран до самого плеча. На лбу — кровавый след от скаутской палки. Флегонт сел и протянул Даниле рукав от его рубашки:

— На!

— Что, хлопцы? — бросил им появившийся из кустов солдат, и в его голосе вместе со злостью прозвучал веселый вызов, — Досталось и вам на орехи? — и он погрозил кулаком в ту сторону, откуда доносилось пение. — Вы кто такие будете?

Ему не ответили, и солдат уселся поодаль.

Данила наконец глотнул слюну — во время потасовки кто-то душил его, теперь у него распухло горло, и он не говорил, а хрипел:

— Ну пускай теперь берегутся, сволочи!.. Слышите, хлопцы, завтра же нужно вступать в нашу дружину рабочей самообороны…

— Дружина! Дружина! — огрызнулся Харитон. — Какой от нее толк?! Только и дела, что охраняют киоск с большевистскими газетами! Тоже мне — вояки: пацаны!..

Он плюнул и начал выжимать облитые дворником штаны.

Его пренебрежительные слова не были зряшными. До сих пор арсенальская дружина рабочей самообороны в самом деле только охраняла киоск, в котором продавались большевистские газеты и брошюры: каждую ночь юнкера из расположенной по соседству с “Арсеналом” школы прапорщиков пытались перевернуть киоск и уничтожить литературу.

— На Донетчину нужно возвращаться, вот что! — буркнул Харитон. — А то морочимся здесь: то тебе сватовство, то тебе свадьба… Завтра же двинем на шахты! Слышишь?..

Флегонт хмуро сказал:

— Монархисты! Великодержавники! Сколько их в нашем Киеве! Украинская столица и пролетарский центр, а дворян, чиновников и всяких аристократов тьма-тьмущая.

— Самоопределяются! — фыркнул Харитон.

— Вот и прекрасно! — хмуро ответил Флегонт. — И пускай себе самоопределяются: легче будет разобраться, кого с Украины гнать надо…

Воспитанный на аполитичности дореволюционной гимназии, свихнувшийся в сумбуре беспредметного протестантизма первых дней Февральской революции, он искренне верил, что революционными являются все те партии, которые революционными себя именуют. Революционным считал он и все украинское, поскольку оно пребывало под суровым запретом царского режима. Он думал так: все революционное — запрещено, все украинское тоже запрещено, следовательно, все украинское — революционно. Впрочем, мыслить таким образом он научился по учебнику формальной логики профессора Челпанова, в соответствии с учебной программой.

— А ты думаешь, где-нибудь, по-другому? — скептически спросил Данила, — Всюду так!

— У нас, на Донетчине, не так! — возразил Харитон. — У нас Климент Ворошилов Красную гвардию организует!..

— Всюду так, — упрямо повторил Данила. — Я в газете читал. Так и будет! — почти выкрикнул он; горло у него уже отходило. Так будет до тех пор, пока с войной не покончат! Вот фронтовики покажут паразитам, почем гребешки на ярмарке!

— Верно, браток! — отозвался солдат и придвинулся поближе. — Пускай только двинет армия с позиций!.. Закурить имеется?.. Я из Воронежской сто сорок седьмой, на Львовской стоим, — доверительно сообщил он. — А сам из Рязанской губернии, из деревни Солотчи. Может, слыхали?..

Из кустов на бугор вышли девушка и двое студентов. Девушка шла в одних чулках — туфли она держала в руках: каблуки были обломаны начисто. Красная кофточка также была изодрана. Бородатый студент накинул ей на плечи свою тужурку; теперь, без студенческой тужурки, он выглядел совсем как солдат — в сапогах и гимнастерке. Второй студент, щуплый, стриженый, держался за голову — на ней расцветала синяя шишка.

Хлопцы узнали и студентов и курсистку — ту самую, что выкрикивала там внизу, “протестуем” и “большевики, собирайтесь сюда”.

Курсистка и студенты уселись в нескольких шагах от хлопцев. Девушка, опершись локтями в колени, положила голову на ладони и застыла, глядя вдаль. Бородатый в гимнастерке тоже сидел неподвижно и молчал. Стриженый студент прикладывал медный пятак к свежей шишке, охлаждал монету, помахивая ею в воздухе, снова прикладывал и говорил, говорил без умолку — возбужденно и страстно. То ли он что-то доказывал, то ли чего-то требовал и для убедительности то и дело взмахивал свободной рукой.

— Помолчал бы ты, Саша! — с досадой попросила курсистка.

Но он все говорил — с той же горячностью.

За деревьями сада шумел город — жизнь на Крещатике, видно, входила в норму: слышались звонки трамваев, вскрики автомобильных клаксонов, грохот экипажей на мостовой, голоса уличных продавцов. Ближе, в ротонде Купеческого собрания, духовой оркестр заиграл попурри из “малороссийских песен”.

А стриженый студент, охлаждая свою шишку, все жужжал и жужжал и никак не мог успокоиться.

— Юрий! — обернулась курсистка к бородатому. — Слышишь, Коцюбинский? Вели Саше замолчать. Это просто невыносимо!

Бородатый студент улыбнулся, — улыбка на его бледном лице, обрамленном густой, лопаткою, курчавой бородой, была удивительно ласковой, хотя выражение глаз по-прежнему оставалось пронзительным и строгим.

— Горовиц! — сказал он мягко, хотя и немного насмешливо. — Оставьте, вы не на митинге! Хоть сейчас, когда вас так стукнули по голове, осмотритесь хорошенько вокруг: видите, какая здесь красота!

А впереди, на Заднепровском заречье, и впрямь возникло чудо неповторимой киевской красоты: по горизонту — темные Броварские леса; ближе — среди полей и перелесков — ослепительно белые под солнцем хаты Выгуровщины и Троещины; справа — хмурый Дарницкий бор; слева — марево над Десной. Еще ближе — зеленые рощи за Предмостной слободкой и ажурный контур Цепного моста, голубая протока перед Никольской пустошью, пески вдоль синей полосы старого днепровского русла, тальник за Чертороем. И совсем близко — за желтыми водами днепровского фарватера — тесные улочки Трухановки, заросшие вербами и ивняком, белые ленты пляжей Труханова острова. И над всем — огромный шатер небосвода: синий-синий, пронизанный солнечным светом. Воздух над Киевом казался густым, даже твердым — хоть ножом режь; но в то же время прозрачным, легким и невесомым, словно бы его и вовсе не было. А за Днепром — там, над дальними лугами, полями и лесами — он мерцал, струился и сверкал, как живое серебро; зной летнего полдня прокалил его, и он будто вздрагивал от сдерживаемой жажды и страсти. К Днепру спускались обрывы, поросшие зеленью диких чащоб и ухоженных парков. Так и чудилось, что эти зеленые волны вот-вот ринутся вниз, затопят берега и даже поглотят могучие днепровские воды.