Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После полуночи аше течет сильнее всего через игрежу[184] сестринской общины Боа Морте. Такси и микроавтобусы привозят просителей со всех северных пригородов: когда святые устали, стены между мирами слабы, и возможны все самые сильные ритуалы. Эдсон кидает монетку святому Мартину, христианскому аналогу Эшу, духу перекрестков, трикстеру и жиголо среди ориша, патрону всех маландру.
Сестры Доброй Смерти вращались по орбите жизни Эдсона как феи-крестные. Его бабушка, жившая на северо-востоке города, отдала в общину двух своих дочерей, Ортенсе и Маризете, в обмен на успех своих сыновей в неумолимом Сампе.
Но дона Ортенсе любила пиратское радио, танцы, мальчиков на быстрых машинах, и настоятельница освободила ее от обета (на самом деле ни один бог не станет воспринимать клятвы четырнадцатилетней девочки всерьез). Тетушка Маризете нашла мир и свое предназначение в благочинии посткатолической монахини, осталась здесь и в течение двадцати пяти лет помогала с достойными похоронами и неофициальным социальным обеспечением в байру и фавелах на севере Сан-Паулу. В отличие от материнской церкви в Баия, дочери в Сан-Паулу не практиковали затворничество: их кринолины-байяна[185] и тюрбаны были знакомым и желанным зрелищем на улицах, где они врачевали, предсказывали судьбу и собирали реалы в свои корзины. Дважды в год, в дни поминовения Богоматери, тетушка Маризете навещала свою сестру и племянников, и тогда весь район собирался на веранде доны Ортенсе с самыми разными мелкими, но неприятными болезнями.
* * *– Твоя мать в курсе, где ты? – спрашивает тетушка Маризете, выгоняя из гостевой комнаты геев-абья («мы снова стали иконами, помоги нам, матушка»). Она расставляет подношения – пальмовые листья, освещенные пироги – на подоконнике и на перемычке над дверным проемом.
– Она знает. Но не должна прийти и искать меня. Не впускай ее. Мне нужны деньги. Я могу задержаться тут на некоторое время.
– Можешь жить здесь, сколько хочешь. Мне надо проводить службу. Но помни, Эдсон, это Божий дом.
Барабаны звучат так громко, что он ощущает их своими внутренностями, но это успокаивает, Эдсон чувствует, как сползает в их ритм. К тому времени, когда вспыльчивая сестра сует через дверь поднос с бобами, рисом и двумя банками колы, он кивает, изнеможенный. Монахини всегда спасали его. Когда Эдсону было двенадцать, ему дали сомнительный антибиотик, который вызвал тяжелую аллергическую реакцию, после чего рот, язык и зубы покрыли язвы с белыми ободками. Мальчика сводила с ума температура, у него начались галлюцинации, как будто ему бесконечно засовывали в рот мяч, слишком маленький, чтобы задушить, но достаточно большой, чтобы вывихнуть челюсть. Доктор закатывал глаза и тряс головой. Биология возьмет свое. Братья отвезли его, завернутого в пропитанные потом простыни, на заднем сиденье «тойоты хайлюкс» к Сестрам. Тетушка Маризете уложила мальчика в комнату одной из служительниц, купала в травяных отварах, мазала сладковатыми маслами, читала молитвы и освятила над ним фарофу. Три дня он болтался на границе между жизнью и смертью. Язвы прошли дальше в горло. Если бы они добрались до миндалин, он бы умер, но остановились у основания гортани. Аше. И все это на фоне воспоминаний о барабанах и хлопающих ладонях, топоте ног и перезвоне колокольчиков, когда Сестры кружились в экстатических танцах, радостных криках, слезах и молитвах Богоматери, Чудесной Богоматери. Все это падает вниз, в барабанный бой.
Плач. Тихий и прерывистый, а в самом конце слез скорее затрудненное дыхание, чем всхлип. Эдсон соскальзывает с тонкого ортопедического матраса. Звук идет из камаринья, самого сокровенного святилища, сердца аше. Там Фиа сидит на полу, подвернув под себя ноги и сцепив пальцы рук. Вокруг нее статуи святых, прислоненные к стене, и каждая задрапирована в особый сакральный цвет.
– Эй. Это я. Слушай, нам нельзя здесь находиться. Это только для Сестер и посвященных высокого ранга.
Довольно много времени проходит, прежде чем всхлипывания Фии превращаются в слова. Эдсону холодно, он дрожит со сна, энергия ночи покидает его. Он мог бы обнять девушку, дать ей свое утешение, тепло. Но это не Фиа.
– Тебе когда-нибудь снился такой сон: ты дома, знаешь всех и все, но тебя никто не узнает, словно никогда тебя не видели, и, как ты ни стараешься им все объяснить, тебя не понимают и никогда не поймут?
– Всем снились такие сны.
– Но ты меня знаешь, а я раньше никогда в жизни тебя не видела. Ты говоришь, тебя зовут Эдсон Жезус…
– Оливейра де Фрейтас.
– Думаю, мне нужно узнать все прямо сейчас. Кем была я?
Среди святых, закутанных в покрывала, Эдсон рассказывает девушке о ее отце, ведущем колонки о «нью-эйдже», пока на него работает целая группа бухгалтерских ботов, о матери с городской фермой, о брате, который взял академический отпуск и на другом конце планеты охотится за волной и «зайками».[186]
– Прости, что?
– Йоси, твой брат. У тебя есть брат там, откуда ты пришла?
– Разумеется, но он сейчас на первом курсе семинарии в Сан-Паулу.
Эдсон удивленно моргает.
Фиа спрашивает:
– А какой я была?
– Ты? В смысле не ты. Она любила сумочки, наряды, всякие девчачьи штучки. Обувь. В последний раз, когда я видел ее, она поехала в магазин напечатать те туфли.
Он видит подошвы, которые взмывают вверх перед глазами, когда санитары грузят носилки в скорую помощь.
– Туфли? Напечатать?
Эдсон объясняет суть технологии, как сам понимает ее. Когда Фиа сосредотачивается, то склоняет голову набок. Эдсон никогда не видел, чтобы реальная Фиа так делала. Поэтому новая кажется еще менее правдоподобной, словно мертвая кукла.
– Она никогда не ездила сзади на мотоцикле. Всегда на такси. Ненавидела грязь, даже когда мы поехали в Тодуз-ус-Сантус, она выглядела безупречно. Всегда безупречно. А еще у нее было много подруг.
Как же мало я знаю, понимает Эдсон. Несколько деталей, горсть наблюдений.
– Она была очень прямолинейной. Думаю, она с трудом подпускала к себе людей. Куча друзей, но по-настоящему близкими они ей не были. Ей нравилось быть аутсайдером, бунтаркой, квантумейра.
– Я и близко не столь дикая и романтичная, – говорит Фиа. – Обычная аспирантка, изучаю квантовое программирование, специализируюсь на экономическом моделировании мультивселенной. Мой мир… не такой параноидальный. Мы не наблюдаем постоянно друг за другом. Но он… сломанный. Я сломана, все сломаны. Мы везде оставляем осколки себя: воспоминания, дневники, имена, опыт, знания, друзей, даже личности, как я полагаю. Я загрузила все, что могла, но часть меня осталась там: фотографии, детские воспоминания, школьные друзья. А сам мир сломан. Он не похож на этот. Этот как. рай.
Эдсон попытался представить себе точку, в которой мир Фии отпочковался от его. Но это ловушка, как учил мистер Персик. Не существует никакой центральной реальности, от которой ответвляется все остальное. Каждая часть мультивселенной существует, существовала и будет существовать независимо от других. Эдсон дрожит. Как жить с таким знанием? Фиа замечает, как его колотит.
– Эй, да ты замерз.
Девушка снимает с себя разодранную толстовку. Под ней облегающая футболка без рукавов, которая задирается до груди. Эдсон смотрит, выпучив глаза. Под топиком татуировка, каких он никогда в жизни не видел. Колесики, зубцы, сети, дуги, спирали, «огурцы», фрактальные узоры, математические цветы. Серебристая машина, выбитая сиреневато-серыми чернилами, покрывает ее торс от грудины до пояса леггинсов. Эдсон останавливает руку Фии, когда она пытается одернуть топик.
– Господи, что это?
Она встает, задирает футболку снова и застенчиво спускает леггинсы до кокетливого розового бантика на трусиках, где татуировка сворачивается клубком, словно змея, на лобковой кости. Не отрывая взгляда от Эдсона, она заправляет рыжие волосы за левое ухо. Над ухом вдоль линии роста волос виден курсив серых чернил, словно абстрактные запутанные пишасан[187] Зезау[188], которые теперь охраняются законом.
– Вы носите свои компьютеры с собой, – говорит Фиа, поправляя одежду. – Мы… с нашими… в более интимных отношениях.
Эдсон поднимает палец и приседает:
– Я что-то слышу.
Он достает пистолет мистера Персика из-за пояса штанов и подталкивает по отполированному множеством ног деревянному полу камаринья в сторону Фии. Та знает, что с ним делать. Эдсон движется по-кошачьи мягко между святыми. Внутренняя территория террейру неприкосновенна, как и обригасойнш[189]. За священной камаринья расположен большой зал барракан, а за ним дом кандобле, где святые стоят, когда бодрствуют. Эдсон проверяет входную дверь. Печати из маниокового теста нетронуты, гробы расставлены по полу, присыпанные белой фарофой. Там нечего бояться. Наверное, один из абья встал пописать. Их кельи тянутся вдоль тыльной части террейру и выходят в барракан и на задний дворик, где держат кур и вьетнамских вислобрюхих свиней, а священные травы выращивают в псевдотерракотовых кадках. Личные покои Сестер расположены на втором этаже. Эдсон открывает дверь из коридора в просторную кухню, где готовят пищу для богов, голодных, как младенцы.
- Инквизитор Тьмы 4 - Алексей Семенович Шмаков - Альтернативная история / Прочее
- Записки хроноскописта - Игорь Забелин - Альтернативная история
- «Мы одной крови». Десант из будущего - Юрий Валин - Альтернативная история
- «Мы одной крови». Десант из будущего - Юрий Валин - Альтернативная история
- НИКОЛАЙ НЕГОДНИК - Андрей Саргаев - Альтернативная история
- Патриарх - Виктор Серов - Альтернативная история
- Страна Гонгури. Полная, с добавлениями - Влад Савин - Альтернативная история
- Форпост. Найди и убей - Андрей Валерьев - Альтернативная история
- Пражская весна (СИ) - Маринос Елена Сергеевна - Альтернативная история
- ЗЕМЛЯ ЗА ОКЕАНОМ - Борис Гринштейн - Альтернативная история