Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец

Взгляните на ее глаза, дерзко сияющие из-под кротко опущенных шелковых бровей… Взгляните на мраморное лицо, которое за долгое сидение в тюрьме стало лишь бледнее, но не тусклее!.. Взгляните на пальцы ее, на тонкие, длинные пальцы ее рук: солнце сквозь них просвечивает!..

Вот что хотел дьявол; отвлечь душу христианскую от экстаза в процессии… И удалось ему это.

— Посмотрите, какая красивая девушка! — воскликнул рыцарь, сын одной из благороднейших наших фамилий…

Это было уже слишком. Копьеносцы заметили и схватили ее. Дьявол даже не пробовал сопротивляться. Чисты они были тогда, очищены от грехов, и он не имел над ними власти…

И вот к какому наказанию приговорили мы дьявола, в образе еврейской девы: (Президент стал читать по бумаге),

— Привязать ее за волосы, за ее длинные дьявольские косы, к хвосту дикой лошади… Пусть лошадь бежит и влачит ее по улицам, по которым ее нога ступала вопреки нашему святому закону… Пусть ее кровь обагрит и омоет камни, которые она осквернила своими стопами…

Дикий крик радости пронесся кругом. Когда волна радости улеглась, спросили осужденную на смерть: каково ее последнее желание.

— Я прошу, — спокойно ответила она, — несколько булавок!

— Она рехнулась со страху! — решили члены магистрата.

— Нет! — спокойно и холодно ответила она. — Это и есть последняя моя воля и желание.

Желание ее было исполнено.

— Теперь, — раздался приказ президента, — вяжите ее!..

Подходят копьеносцы и дрожащими руками привязывают черные, длинные косы дочери раввина к хвосту еле сдерживаемой дикой лошади.

— Расступись! — командует президент толпе. Подымается суматоха. Народ расступается и прижимается к стенам домов. И все подымают руки, кто с нагайкой, кто с лозою, кто с платком, все готовятся гнать дикую лошадь; у всех сперло дыхание, лица горят, глаза сверкают. И в суматохе никто не замечает, как осужденная тихо наклоняется и пристегивает край одежды своей к ногам, вкалывая глубоко, глубоко в тело булавки — чтобы ее плоть не обнажилась, когда лошадь станет ее влачить по улицам…

Заметила это лишь странница-душа, витавшая над нею.

— Пустите лошадь!. — скомандовал президент. И слуги от нее отскочили. И сразу вырвалась она. И сразу грянула криком толпа. Развеваются, свистят в воздухе нагайки, лозы и платки, а дико испуганная лошадь мчится по площади, по улицам и переулкам вон, вон из города.

Но странница душа уже вытащила окровавленную булавку из ноги осужденной и поднялась ввысь.

— Всего еще один дар! — утешает ее ангел-привратник.

4. Третий дар

И опять вниз летит душа. Всего еще один дар нужен!

Но снова проходят месяцы, годы, И снова овладевают ею мрачные мысли. «Мир, — думает она, — еще более измельчал. Еще меньше люди, меньше деяния… как добрые, так и злые…»

Раз подумала она:

Если бы Господь, да будет благословенно Его имя, вздумал когда либо приостановить и в конце концов судить вселенную, как она есть, всю сразу… И с одной стороны стал бы защитник и начал бы сыпать из мешка дробинки и пылинки; а с другой — обвинитель — свои песчинки, крупинки, то много времени понадобилось бы, чтоб мешки опустели… Так много мелких дел, так много…

Но если бы мешки уже опустели, что тогда? Стрелка верно остановилась бы посередине! При таких ничтожных делах, при стольких мелочах не может быть перевеса… Откуда ему быть?

Еще соломка, еще пушинка, еще пылинка, еще песчинка…

И что сказал бы Господь? Какой приговор произнес бы?

Превратить мир снова в хаос? Нет, грехи не перевешивают благодеяния…

Спасти? Также нет: благодеяния не перевешивают грехов…

Так что же?

«Иди дальше! — сказал бы Господь — Летай опять меж адом и раем, любовью и ненавистью, слезами скорби и дымящейся кровью… меж колыбелью и могилой… Дальше, дальше!»

Но душе-страннице суждено было искупление. Из мрачных дум вывел ее бой барабанов…

Где она, когда?

Она не узнает ни места, ни времени…

Но она видит площадь перед тюрьмою.

По железным решеткам маленьких оконец играют лучи солнца… Они скользят вниз по штыкам составленных у стены ружей. У солдат в руках — прутья…

В два длинных ряда с узким проходом между рядами выстроили их: будут гнать «сквозь строй»… Кого?

Какого-то еврея в разорванной рубах на худом теле, с ермолкой на наполовину обритой голове, Вот подводят его.

За что присуждено такое наказание? Кто знает!.. Дела давних времен!.. Может быть, — за кражу? Может быть, — за грабеж или разбой. А быть может, по ложному доносу… Ведь это дело былых времен!..

А солдаты улыбаются и думают: «Зачем нас собрали и выстроили стольких? Он на полдороге свалится!»

Но вот его толкнули меж рядов. Он идет… Идет прямо, не падая, не спотыкаясь… Получает удары и выносит их…

Гнев разбирает тогда солдат! «Он все еще идет, он идет»!

И прутья свистят в воздухе, охватывая тело, точно змеи. И кровь из тощего тела брызжет и брызжет, не перестает брызгать!

— У-a! У-a!

Один солдат попал слишком высоко и сбросил ермолку с головы осужденного. Через несколько шагов еврей это замечает… Остановился, подумал и пошел обратно; он не пойдет с обнаженной головой. Он возвращается к ермолке, поднял ее, повернул назад и снова пошел — спокойный, красно-окровавленный, но с ермолкой на голове. Так он шел, пока не упал…

Когда же он упал, подлетела странница-душа, схватила ермолку, стоившую столько лишних ударов, и поднялась с нею к небесным врагам.

И третий дар также был принят.

И праведники походатайствовали за нее: врата райской обители открылись перед нею.

И с «горнего места» послышался глас:

— Истинно красивые дары, роскошно красивые… Бесполезны и тем красивы…

Искупление

асиды былых времен знали, кто такой Хаим-Иона Вительс. Достаточно сказать, что он состоял кантором у «старого» ребе. А не так-то легко допускали, как известно, к амвону у «старца», особенно в дни Нового года и Всепрощения: Хаим-Иона же читал молитвы именно в Судные дни. И воистину достоин был этой высокой чести: ученый еврей, вполне сведущий как в явных, так и в тайных науках, богобоязненный, истинно охранявший свою душу от греха, он постился и изнурял свою плоть совсем не по летам, точно старый праведник… А язык его молитв — словно жемчуг сыпались слова изо рта. И голос у него был — праведный Боже! Не слыхать таких канторов в нынешние годы!

Доподлинно известно, что у «старца» в синагоге молилось человек четыреста. Скамей и в заводе не было; все пространство синагоги было