Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец

у первой скрипки струна и онемела.

Не забыл ли Лейбель из Консковоли о предвечерней молитве?!..

Ниже спускается между тем солнце. Тихо спрятанные тени получают право появиться из своих тайных жилищ — и они выползают из расселин скал приморских, из ям и пещер и необитаемых пустынь, из-под стволов и деревьев, из среди ветвей и листьев глубочайших лесов… Они распространяются по населенным местам и обвиваются кругом и вокруг.

Вот совсем зашло солнце. Тихо, молчаливо засветились луна и звезды и вступили во власть над миром на целую ночь… И они прядут и ткут свою заколдованную паутину серебряную тонкую сеть вокруг утомленной земли…

Вместе с солнцем погрузился в небо зверь с надписью «Истина» на челе, и вместе с луною выплыл с другой стороны зверь с серебряным венчиком на челе и с надписью «Вера».

И вскоре разверзлись тихо, молчаливо небесные врата и впустили целые сонмы душ уснувших людей, являющихся для записи в святые книги истории прожитого дня…

И перья скрипят, и шумят легионы — миллионы разноцветных крыльев, редко — белых, как снег, по большей же части серых, в пятнах, некоторые бывают и красно-окровавленные…

И все семь небес наполняются смешанным гулом мольбы, раскаянья, тоски, любви, надежды и страха… И вдруг все стихает как бы в оцепенении.

Вокруг святого престола тихо и медленно развертывается серебряное облако, разматывается, развертывается и делается все темнее, темнее.

И из за облака слышится печальное воркование точно голубя:

«Горе Мне, разрушившему свой дом…

Сжегшему Свой дворец…

Изгнавшему сына, своего единственного сына»…

И содроганье жалости проходит по всем семи небесам…

И снова наступает тишина. У всех сдерживается дыхание, ожидается чудо, знаменье, новое благовещение…

Но ничего не случилось…

Снизу доносится голос: запел петух.

Со святого престола уходит облако, завороженная дрожь лопнула и растеклась… Снова открываются окна небесные, души неохотно вылетают обратно… Ангелы бриллиантовыми опахалами изгоняют запоздавших, охваченных дрожью, заплаканных, глубоко растроганных, испуганных…

Несколько спустя послышался снизу стук — будят народ к предутренней молитве…

Бледнеет, все более тускнет знак «Веры» на серебряном венчике.

Тонкая, красноватая кайма пробуждается на востоке…

Служка райский пробуждается, как от глубокого сна, подходит, снова открывая окошечко в небе, высовывает голову и взывает, спрашивая:

— Месяц и звезды, раньше вашего исчезновения скажите: не знает ли кто, не может ли кто сообщить, что случилось с Лейбелем из Консковоли.

Разгорелась издали золотом маленькая звездочка и, подплыв к оконцу, ответила:

— Я знаю, светлый ангел! Я плыла мимо Консковоли и случайно заглянула к Лейбелю в окошко… Он умирает, Лейбель из Консковоли… Глубокий старик. Белая борода его блестит над одеялом, словно чистое серебро… Но лицо сморщено и желто… Он в агонии, и видала я, как поднесли перо к его ноздрям; но я не видала, чтоб оно шевельнулось.

И ангел, служка рая, не спросив разрешения свыше, на свой страх полетел стрелой на землю за душою Лейбеля из Консковоли.

«Нечаянная радость будет в раю». Так он полагал…

Ангелы быстро летят, но в этом черные не уступают белым…

И, подлетев, светлый ангел застал уже у изголовья умирающего черного…

Вылетел ли раньше черный ангел, или путь его к нам более краток? Кто знает?

— Что ты здесь делаешь? — изумился испуганный светлый ангел. — Ведь это Лейбель из Консковоли!

— Так что с того? — смеется черный. И два ряда белых зубов сверкнули из искривленного рта…

— Это — моя душа! Я — служитель рая.

— Очень приятно! — сгримасничал черный. — Я лишь прислужник ада. Однако увидим!

И, двинув ногою под кроватью больного, он вытащил завязанный мешок.

— Что в мешке?

— Молитвенные принадлежности! — пытается отгадать ангел добра.

— Под кроватью спрятаны? Грехи прячут.

Ангел зла, нагнувшись к мешку, развязал его, открыл и толкнул ногой — золотой блеск мечется по комнате, золотой звон бежит вслед — золотые червонцы посыпались.

— Деньги краденые! Деньги награбленные! — крикнул черный ангел — Добытые хитростью у простаков, отобранные у вдов, похищенные у сирот, украденные из кружек для бедных. Кровавыми слезами омыты они, пятна сердечно-кровавые пристали к ним… И смотри, как он волнуется, лишь дотронутся до его золота! С сомкнутыми глазами мечется в постели умирающий.

Дрожит от ужаса белый ангел, закрыв лицо первой парой крыльев… Через щель в ставни ворвался луч утреннего солнца и упал на веки умирающего — они дрожат.

В последний раз приоткрыл больной глаза.

— Кто здесь? — спрашивают с шелестом гнилого листа его покрытые пеной, пожелтевшие уста…

— Я? — отвечает ангел зла. — Я, пришедший за душою твоею… Идем!

— Куда?

— В ад!

Сомкнулись от страха глаза умирающего.

— Моли, моли Бога! — взывает ангел добра. — Покайся!.. Есть еще время… Отрекись от своего золота! Объяви его ничьей собственностью.

— Слушай, Израиль… — начинает умирающий.

— Он не отречется! — говорит ангел зла, накрывая тяжелым, черным крылом лицо умирающего. И под крылом задохся голос вместе с человеком.

Полетел белый ангел обратно, пристыженный.

2

В темную полночь среди шума, криков и смятенья в аду пронесся острый, резкий выкрик:

— Нахманка из Зборожа кончается… Он ногти обрезывал не в должном порядке и зря их кидал. Не раз забывал о предвечерней молитве… Кто пойдет за его душою?

— Я! — отозвался один из служителей ада.

— Приготовьте пока котел кипящей смолы!

Демон подпрыгнул и вылетел из ада… Быстро летают злые ангелы, но по счастью летают и добрые; добрые, пожалуй, и дальше от нас, но величайшее сострадание их носит…

И, подлетев к постели больного, демон застал у изголовья белого, доброго ангела. Тот сидел и утешал больного:

— Не пугайся, бедный человек, смерти… Она только мост, узкая граница между тьмою и светом… Переход от забот и беспокойства к покою и счастью…

Но больной, кажется, не слышит; он чем-то занят, и пылающие глаза его блуждают вокруг по стенам.

А черный ангел остановился у двери, удивленный…

— Не ошибся ли ты, товарищ? — спрашивает ой светлого ангела.

— Нет! — отвечает тот. — Я послан за душою, за чистой, милосердной душою. Ты над нею не властен.

— Он не по закону обрезывал ногти!..

— Знаю! — прерывает его ангел добра. — Но зато он ни мгновения не жил для себя. Лишь ради слабых и больных, ради вдов и сирот, ради омраченных, исстрадавшихся, уставших.

— У нас в книге указано, сколько раз он пропустил предвечернюю молитву…

— Но он никогда не упускал случая, когда следовало кому-либо помочь. Никогда не забывал утешать, ободрять и укреплять там, где крылья устало падали, где желчь была готова залить чистейшую душу, где исчезала последняя надежда… Он дома для себя не строил… Крыши над головою своей не чинил, мягкой