Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец

постели себе не стлал, не искал женской любви, на радость от детей не надеялся… Все для других… Потому что всех других он считал лучше себя…

Черные тучи тянутся снаружи по небу. На мгновение их прорежет молния, но она тухнет, и еще темнее тянутся, еще теснее смыкаются густые, темные тучи. Молния в последний раз пробудила умирающего.

— Кто здесь возле меня? Кто сидит у моего изголовья? — спрашивают сухие от горячки губы.

— Я — светлый ангел, один из светлых слуг Его Святого Имени… И Его Святым Именем послан за душою твоею!.. Пойдем со мною!

— Куда? — спрашивает больной.

— Вверх, в небо, в рай!

— Небо… рай… — бормочет за ним в горячке умирающий. — А как живется там, в небесах, в раю?..

— Хорошо… Божьей милостью озарены, в сиянии Святого Престола… с золотыми венцами на главах…

— Сияние… золото… венцы… — бормочет за ним умирающий. — Что мне там делать?

— Тебе нечего делать… Там вечный покой, вечная, светлая радость, бесконечное лучистое счастье… Пойдем!

— Но что я делать там буду? — спрашивает больной, обернувшись с последним усилием к ангелу. — Есть ли там кому помочь, надо ли там падающих подымать, больных исцелять, голодных питать, жаждущим губы смачивать, потерянных отыскивать? Ведь в этом мое счастье!..

— Нет, этого нет! — неуверенным голосом отвечает ангел. — Там никто не будет нуждаться в помощи твоей…

— Что же мне там делать, ангел? Там, где никто не нуждается ни в душе моей, ни в сердце моем, ни в полной жалости слезе, ни в утешающем слове, ни в руке моей, чтоб выбраться из ямы?

Злой демон слышит, высунул язык, и облизывается… Насмешливая улыбка растянула его рот до ушей… Два ряда белых зубов сверкнули молнией в темной комнате…

Беспокойно сидит светлый ангел, не зная, что ответить умирающему…

— Как же быть, ангел, как быть?

Добрый ангел оборачивается к окну и, глядя в небо, ждет оттуда совета и указания…

Но замкнуто небо, ни слова, ни луча, ни искорки…

Тянутся все новые и новые, все более тяжелые тучи. Тень заволакивает лицо светлого ангела. Небо кажется сердитым и жестоким, безжалостным. Никогда ангел подобного неба еще не видал… И смущенный молчит.

Этим мгновением воспользовался злой и приблизился к кровати больного.

— Пойдем лучше со мною! — шепнул он умирающему.

— Куда?

— Куда стремится душа твоя… К несчастным, голодным, жаждущим… К изнуренным и уставшим, к потерянным, проклятым, Богом забытым… Помочь ты им не сумеешь, но страдать с ними, сочувствовать…

— Иду! Иду! — с силою крикнул умирающий…

И добрый ангел удалился с пустыми руками.

Три дара

1. На небе у бесов

екогда, за много лет и поколений, где-то скончался еврей.

Что же, скончался еврей — вечно никто не живет — над ним совершают обряд… предают его честному погребению…

Вырос могильный холм, сын произносит поминальную молитву, а душа летит вверх, чтобы предстать пред судом Всевышнего.

А перед судом висят уже весы для взвешивания грехов и благих деяний.

Явился защитник покойника, бывший добрый дух его — и стал со снежно-белым, чистым мешком в руке у весов с правой стороны…

Явился обвинитель покойника — бывший злой дух его, бывший искуситель — и стал с грязным мешком в руке у весов с левой стороны…

В белом чистом мешке — благие дела, в грязно-черном — грехи. Сыплет защитник из мешка снежно-белого на правую чашку весов благодеяния — пахнут они, как духи, и светятся, как звездочки в небе.

Сыплет обвинитель из грязного мешка на левую чашку весов грехи — как уголь черны они, а несет от них смолою и серой.

Глядит бедная душа и изумляется — она никак «там» даже не чаяла, чтобы было такое различие между «добром» и «злом». Внизу она часто их обоих не различала, принимала одно за другое.

А чашки весов качаются тихонько, вверх и вниз, то одна, то другая… Стрелка у весов вверху дрожит, склоняется, то на волос вправо, то на волос влево.

Лишь на волос… и то не сразу!

Простой еврей: без злого умысла, но и без способности на жертвы… Малы грехи, не велики также благие дела: дробинки, пылинки… Иногда — едва глазом узришь.

Но все же, когда стрелка подвинется на волос вправо, в вышних мирах слышится ликование и восторг; подвинется, упаси Боже, влево, и проносится печальный вздох, достигая Святого Престола.

А ангелы сыплют понемножку, внимательно дробинку за дробинкой, пылинку за пылинкой.

Но и колодец истощается. Мешки опустели.

— Готово? — спрашивает служитель суда — такой же ангел, как и прочие.

Дух добра, как и дух зла, выворачивают мешки: нет ничего. Тогда служитель суда подходит к стрелке посмотреть, как установилась она: — вправо ли уклонилась, или влево.

Смотрит и смотрит, и видит такое, чего не бывало со дня сотворения неба и земли.

— Что так долго? — спрашивает председатель суда,

Служителе бормочет:

— Ровно. Стрелка стоит по самой середине!.. Грехи и добрые дела весят одинаково!

— Точно? — спрашивают снова с горнего места

Снова смотрит служитель и отвечает:

— Ни на волос разницы!

Совещается суд небесный, и долго совещался и вынес приговор следующего содержания:

— Поелику грехи не перевесили добрых дел, душа не может быть приговорена к адским мучениям. И наоборот: Поелику добрые дела не перевесили грехов — перед душою не отверзнутся врата рая.

А потому — блуждать душе!

Пусть летает она по середине, пусть витает между небом и землею, пока Господь вспомнит о ней, смилуется и призовет ее к Себе по великой милости Своей…

Взял служитель душу и вывел ее из неба.

И скорбит душа, плачется на долю свою.

— О чем ты плачешь? — спрашиваете служитель ее. — Миновали тебя радости и утехи райские, зато будут тебе неведомы горе и муки геенны, — квит!

Но душа не дает утешать себя:

— Лучше величайшие муки, — говорит она, — нежели ничто! Ничто — это самое ужасное!

Пожалел служка судебный душу, дал ей совет:

— Лети, — говорит, — душенька, вниз и витай над населенной землей… В небо, — говорит, — не гляди… Что, увидишь ты в небе? Одни только звездочки! А они творения светлые, но холодные, чужда им жалость, не похлопочут, ни словечка не замолят за тебя перед Господом… Постараться за бедную душу могут только праведники в раю.

Встанут перед ними воспоминания о их поколении, преисполнятся жалостью к томящимся душам и стараются за них.

А праведники твоего поколения, горемычная, — нечего таить, — любят дары…

— Вот потому