Вредители - Александр Накул

когда наступит время сделать второй ― пока неизвестно.

Юкио, конечно, всё уже решил, но пока хранил молчание и даже в школе никак не чудил. И это было разумно. Что, если адмирал догадался про их визит и готовит ответную подлость? Или, как это часто бывает на войне, вмешается какая-нибудь случайность?

Он даже нарисовал несколько дополнительных каллиграфических печатей и развесил их в доме, на заборе и даже в миниатюрной беседке за теплицами, куда отец иногда прятался от всей этой жизни.

Кимитакэ до сих пор боялся отца, ― но теперь что-то перевернулось в школьнике и он начал даже жалеть этого стареющего чиновника. Отец был человеком самым обычным, какому должно быть удобно в мире, построенном для таких же, как он ― но вместо этого отца просто не замечали и игнорировали. Он крепко держался усвоенных в школе конфуцианских принципов, но не нашлось никого, кто пытался бы заставить его их нарушить. Как пережить скудость войны, служебные интриги, неспособность понять даже собственную семью? Принципы гласили, что ответ может быть только один: терпеть дальше.

Как если бы у него был какой-то другой вариант, кроме терпеть и надеяться…

Дедушка Садатаро был тот ещё управленец. Бабушка была потомком бастардов двух именитых родов и ещё при жизни мужа капитально рехнулась. Один сын был каллиграф, другой умел при случае становиться практически невидимым. Даже (теперь уже покойная) сестра с удивительной ловкостью ладила с каждым. А мать командовала в семье, как и положено дочери директора школы. На первый взгляд, не самая худшая из семей, но отец всё равно чувствовал себя плохо. Все вроде бы его уважали, но каждый поступал по своему.

В субботу утром Кимитакэ проснулся и вдруг понял, что надо посмотреть в окно. Посмотрел ― и уже увидел в саду знакомую шляпку Ёко-семпай.

Оказавшись в прихожей, девочка тут же оттащила к себе обеденный стол и начала на нём раскладывать шапочки, медицинские маски и прочую загадочную мелочь. Вид у неё при этом был такой, словно она была у себя дома.

― Это для той операции, которую мы задумали?― спросил Кимитакэ.

― Скажем так, может пригодиться. А ты что, боишься?

― Мучаюсь сомнениями.

― Сомневаешься, что мы записали правильный адрес?

― Сомневаюсь, что мы преследуем зло. Я вообще не знаю, кого мы преследуем.

― Чтобы узнать, нужно ― преследовать. Иначе это так и останется тайной.

― Сатотакэ-кун ― человек радикальный,― продолжал рассуждать Кимитакэ,― А ещё он признавался мне, что он не совсем человек. Знаем ли мы, чему он служит?

― Я думаю, это просто. Он, как ты сказал, человек радикальный. Слишком радикальный, чтобы служить злу. Портить жизнь соплеменникам ― это совсем не интересно. Может быть, он злодей. Может быть, вообще чудовище в прекрасном человеческом облике. Но не из тех вредителей, которые мстят ближним за собственное ничтожество.

― А почему ты в этом участвуешь?

― Я люблю всё шумное. Где шум ― там я!

Кимитакэ мог многое возразить ― но ничего не мог сделать с её правотой. Ведь действительно, в повседневном зле нет кровавого великолепия войны. Оно незаметно и утомительно, как чесотка. Оно пьёт из тебя кровь, каплю за каплей. И поэтому вырвать корень даже одного-еиднственного из её ростков ― такое огромное наслаждение…

Угроза войны ― это совсем другое. К постоянной угрозы привыкаешь и смиряешься с ней, ― точно так же, как когда-то в детстве ты смирился с тем, что рано или поздно умрёшь. А потом и у твоего игрушечного медведя не стало родителей не потому, что они живут в далёком лесу, а потому что они просто умерли. К идее смерти привыкаешь и не боишься её, потому что она неизбежна и в военное время, и в мирное. Возможно, даже в гибели есть своя польза. Сорок семь ронинов погибли, но месть их свершилась. Бомба невероятной мощности тоже может (наверное) погубить целую страну ― но это может пойти на пользу форме земного шара.

Будет обидно, конечно, если разбомбят Киото ― Кимитакэ бывал там со школьными экскурсиями и навсегда запомнил благородное спокойствие старинных домов. А ещё улицы, словно прочерченные по линейке, так, что куда не кинешь взгляд ― видишь город насквозь…

― Всё-таки я хочу избежать ошибок,― сказал Кимитакэ.

― Ошибок не избежать,― заметила Ёко,― Хотя, как вариант, можно просто ничего не делать.

Смотреть на неё было тяжело. Становилось ясно, что она зашла сюда за ним ― но может уйти и так. Просто столиком попользовалась.

Надо было что-то сказать, но слов не было. Надо было

Там сидел братик Тиюки. И читал Мопассана.

Кимитакэ посмотрел на него, собираясь с мыслями

― Нравится?― наконец спросил он.

― Я видел, что ты читаешь,― ответил Тиюки,― Пока нравится.

Чем был удивителен братик ― он всегда отвечал правильно.

Кимитакэ подошёл к выходу в сад. Потом сел, а затем и лёг, так, чтобы смотреть на комнату вверх ногами.

― Мопассан ― вкусный автор,― заявил Кимитакэ,― Но это блюдо быстро приедается.

― То есть он плохой писатель, который только кажется хорошим?

― Нет, он как и все мы ― хороший, но с недостатками. Его первый роман, “Жизнь” ― трогает по-настоящему. И даже не понимаешь, как это сделано ― вроде и не происходит толком ничего, и эротизм мучительный, и закончилось всё плохо, но всё равно кажется, что лучшей книги не написать. Потом