Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

они не только отличны от песен Немцевича, но представляют собой новую тропу в русской поэзии, новый жанр. Он не сразу нашел название для этого жанра, прежде всего он отверг песню, балладу, элегию, ближе казалось наименование «гимны исторические», но и оно не удовлетворяло, и в конце концов было найдено настоящее название — дума. Такого жанра русская литература еще не знала, хотя в народной поэзии он известен издавна: так в старину русские называли песни — повествования о былых временах, сложенные во славу прежних героев и в поучение нынешним и будущим поколениям. А на Украине до сих пор поют думы о народных героях: Дорошенке, Нечае, Сагайдачном, Палее… Не раз слышал их и сам Рылеев.

Название стихотворений думами оказалось чрезвычайно удачным: его сразу приняли безо всяких споров и сомнений.

А сами думы собирали обильную жатву похвал и восторгов, хвалили за чистый и легкий язык, за благородные мысли и чувства.

Ироничный Вяземский, блестя стеклами очков, сказал:

— Ваши думы, Кондратий Федорович, имеют печать отличительную, столь необыкновенную посреди пошлых и одноличных или часто безличных стихотворений наших.

Дороже всего было, что поняли его главную цель, ради чего он, собственно, брал в руки перо, искал, изобретал, мучился, его стихи исполняли свою задачу — описаниями подвигов предков они возбуждали в читателях гражданские чувства.

Но и чисто литературный успех был большой. Имевший острый нюх в литературных делах, заранее предчувствовавший взлеты и падения, ядовитейший Александр Федорович Воейков, печатая в своем журнале думу «Смерть Ермака», снабдил ее таким примечанием: «Сочинение молодого поэта, еще мало известного, но который скоро станет рядом с старыми и славными», и потом старался заполучить каждую новую думу для себя.

Александр Александрович Бестужев — веселый, шумный, самоуверенный драгунский подпоручик с адъютантскими аксельбантами (он служил адъютантом у генерал-лейтенанта Бетанкура — главноуправляющего путями сообщения в империи) — сразу понравился Рылееву. Впервые Рылеев увидел его в Вольном обществе любителей российской словесности в тот вечер, когда представлял на суд собрания перевод булгаринской сатиры. Бестужев, уже член Общества, читал свой перевод чьей-то статьи о романтизме. Тогда их представили друг другу, и этим знакомство ограничилось, потому что после семеновской истории большинство гвардии, и в том числе драгунский полк, в котором служил Бестужев, было выведено из Петербурга в западные губернии. Но год спустя друзья, и не в последнюю очередь Федор Николаевич Глинка, вытащили Бестужева в столицу, выхлопотав ему адъютантское место, и он снова появился в Обществе.

Однажды по окончании заседаний Рылеев с Бестужевым вышли вместе на улицу, и случайно им оказалось по пути, завязался разговор, интересный для обоих. Вспоминали семеновскую историю.

Бестужев рассказал, что у него в старом Семеновском полку были друзья — Сергей Муравьев-Апостол, поручик Арсеньев, полковой адъютант Бибиков, поэтому в те дни, услышав, что какой-то батальон из расформированного полка отправлен в Кронштадт, Бестужев взял отпуск на двое суток и поехал туда на рейсовом пароходе. Семеновцев держали на старом полузатонувшем бриге «Память Евстафия». Решался вопрос, куда их дальше отправлять, говорили, как будто в Свеаборг. Батальонный командир полковник Вадковский находился с солдатами на «Евстафии». Семеновцам не отпускали провианта, они были без теплого обмундирования. Вадковский сказал Бестужеву: «Видимо, там надеются, что мы затонем. Ведь по регламенту Петра Первого запрещено даже выходить кораблям в это время года из гавани. Нашу же посудину и кораблем назвать нельзя…»

У Рылеева с Бестужевым обнаружилось удивительное совпадение интересов и мыслей, и они со смехом отыскивали всё новые и новые совпадения — литературные пристрастия, житейские привычки, симпатии и антипатии. Рылеев сказал, что он много раз перечитывал «Исторические песни» Немцевича, Бестужев подхватил:

— А я одно время просто не расставался с этой книгой и, ложась спать, клал ее под подушку.

Когда в Обществе шло обсуждение какого-нибудь произведения, то их выступления, без всякого предварительного сговора, били в одну точку.

Вообще на литературу разговор сворачивал постоянно, о чем бы они ни говорили до этого.

Бестужев еще в девятнадцатом году хотел издавать журнал. Подал прошение в цензурный комитет. В разрешении на журнал ему отказали, мотивируя его молодостью. Но, как полагал он сам и считали друзья, истинной причиной отказа послужило то, что он перевел отрывок из книги шведского историка Брея «Опыт критической истории Лифляндии», где говорилось о крепостном праве в России, но печатать который цензура запретила.

Рылеев и Бестужев не могли пожаловаться на издателей: все, что они писали, появлялось в печати, но в то же время их сочинения в журналах терялись среди множества всякого печатного хлама — безделок, графоманских писаний или — того хуже — верноподданнических и холуйских восторгов в виршах и в прозе. Но они понимали, что разрешения на свой журнал им не получить.

— Может, нам предпринять издание альманаха? — сказал Рылеев.

— На него не нужно разрешения, — подхватил Бестужев.

Теперь они ежедневно сходились в домике Рылеева на Васильевском острове и в квартире Бестужева возле Юсупова сада.

Говорили только об альманахе. Открыть его решили статьей о современной русской литературе, написать которую взялся Бестужев. Условились печатать только настоящих литераторов — и никаких любителей, балующихся от нечего делать стишками. За помещенные материалы платить гонорар, чего обычно издатели не делали, и авторы, приобретая литературную славу и известность, тем не менее вынуждены были добывать средства к жизни чем угодно, только не литературным трудом, что, как рассудили Рылеев с Бестужевым, не способствовало повышению достоинств литературных произведений.

Рылеев и Бестужев, используя каждый свои возможности и знакомства, переговорили с петербургскими литераторами — Жуковский, Дельвиг, Глинка и многие другие дали свое согласие участвовать в альманахе.

Бестужев написал в Москву Денису Давыдову, тот ответил: «Гусары готовы подавать руку драгунам на всякий род предприятия, и потому стыдно мне было бы отказаться от вашего приглашения».

Написал Бестужев и Пушкину в Кишинев. Рылеев приписал две строчки с приветом и напоминанием о встрече у Измайлова.

Пушкин прислал стихи и советовал проводить их через цензуру, скрыв его имя, поскольку цензура хотя и глупа, но ее так настращали его именем, что она может запретить и совершенно безобидные вещи.

В ответном письме Пушкина были строки, адресованные Рылееву: «С живейшим удовольствием увидел я в письме Вашем несколько строк К. Ф. Рылеева, они порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня, любезный Александр Александрович».

Долго придумывали название для альманаха, перебрали все атрибуты поэзии, но ничто не нравилось.

Однажды в начале лета в двенадцатом часу ночи Рылеев с Бестужевым возвращались из Общества. Стояла тихая теплая ночь. Небо