Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

уже дал приказ его казнить, бежал в Литву. Из Литвы Курбский прислал послание Иоанну: «Царю, некогда светлому, от бога прославленному, — ныне же, по грехам нашим, омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли…»

Карамзин и в ученом историческом труде оставался художником! Страницы, на которых рассказывалось о судьбе и деяниях князя Курбского, представляли собою как бы повесть о нем. Точными и впечатляющими чертами рисовал автор противоречивый образ героя своего повествования: сначала юного, храброго и удачливого воеводу, любимца царя, покрывшего себя военною славой, потом умного государственного деятеля, «мужа битвы и совета», ради интересов государства смирявшего свою гордость и сносившего от царя выговоры, оскорбления и даже угрозы, затем беглеца и в заключение — ослепленного гневом мстителя за нанесенные ему обиды.

Принятый радушно королем Сигизмундом, Курбский стал его первым советником во всех предприятиях, касающихся военных действий против России, и сам во главе отрядов иноземцев участвовал в набегах на русские земли, в разорении русских городов и деревень… И этим, писал Карамзин, он «возложил на себя печать стыда и долг на историка вписать гражданина столь знаменитого в число государственных преступников», ибо хотя «бегство не всегда измена; гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя; но горе гражданину, который за тирана мстит отечеству».

Рылеев все это прочел, но слова «тиран», «мучитель», соединенные со словом «царь», действовали на него гипнотически, он видел и слышал только их, и он видел только несправедливый гнев царя и страдания Курбского.

«Не боясь смерти в битвах, — читал Рылеев, — но устрашенный казнию, Курбский спросил у жены своей, чего она желает: видеть ли его мертвого пред собою или расстаться с ним живым навеки? Великодушная с твердостию ответствовала, что жизнь супруга ей драгоценнее счастия. Заливаясь слезами, он простился с нею, благословил девятилетнего сына, ночью тайно вышел из дому, перелез через городскую стену, нашел двух оседланных коней, изготовленных ему верным слугою, и благополучно достиг Вольмара, занятого литовцами».

Рылеев так ясно представил себе все это, что как будто все это происходило с ним, чувства гнева и горечи охватили его, и тогда родились первые стихотворные строки:

За то, что изнемог от ран,

Что в битвах край родной прославил,

Меня неистовый тиран

Бежать отечества заставил…

То стихотворение, которое написал Рылеев о Курбском, не походило на обычную историческую балладу, в нем не было рассказа о событиях, описывались только его переживания и мысли, и Рылеев чувствовал, что тут и ни к чему пересказывать историю бурной военной судьбы Курбского, главное в нем мысли — о любви к отчизне, о неправедности тирана, о праве подданного не быть покорным, бессловесным рабом…

Рылеев переписал стихотворение, которое назвал «Курбский», набело и послал в Петербург Булгарину.

В письме он написал: «В своем уединении прочел я девятый том Русской истории… Ну, Грозный! Ну, Карамзин! — Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита. Вот безделка моя — плод чтения девятого тома.

Если безделка сия будет одобрена почтенным Николаем Ивановичем Гнедичем, то прошу тебя отдать ее Александру Федоровичу в «Сын отечества». Прощай. Свидетельствуй мое почтение всем добрым людям, сиречь: Н. И. Гнедичу, Н. И. Гречу, Барону, также Александру Федоровичу и проч…»

10

Теперь, когда Рылеева крепко-накрепко привязали к Петербургу и служебные, и литературные дела, волей-неволей приходилось обосновываться в столице по-серьезному.

Из Подгорного он вернулся с женой и дочерью, и на то время, пока подыщет квартиру, все поселились в Батове.

Осенью Рылеев нанял дом на Васильевском острове в 16-й линии, где плата была гораздо умереннее, чем в Адмиралтейской, Литейной или Московской частях. Хотя и тут она была не так уж низка — семьсот пятьдесят рублей в год. Кроме того, владелец потребовал за треть вперед, а денег не было. Пришлось занять у Малютина.

Но, по правде говоря, заботы с наймом дома оказались для Рылеева очень приятными. Этот небольшой деревянный домик после скитаний по углам казался ему почти дворцом: четыре довольно просторных комнаты для жилья в самом доме, во дворе отдельная людская и кухня, конюшня на два стойла, но при необходимости туда же можно поставить и третью лошадь, ледник, дровяной сарай. Прежний жилец особенно хвалил печи — жаркие и дров мало жрут.

Служебные дела не позволяли Рылееву отлучиться из Петербурга, да, честно признаться, не очень-то и нужно было его присутствие при переезде, он знал, что матушка распорядится лучше его. Наняв дом, Рылеев отправил в Батово письма: Наташе — лирическое, матушке — деловое. «Сделайте милость, любезная матушка, — писал он Настасье Матвеевне, — отправляя Наташеньку, пришлите на первый случай посуды какой-нибудь, хлеба и что Вы сами придумаете нужное для дома, дабы не за все платить деньги.

Пусть Наташенька скорей едет, а то чтоб после Нева не задержала…»

Наконец обоз из Батова прибыл: впереди, в коляске, Наташа с Настенькой и няней, за ними две подводы с посудой и провиантом, за одной из них шла привязанная пестрая корова, заключал шествие воз сена.

Уже за квартал от Дома присутственных мест, где находилась и Петербургская уголовная палата, обнаруживалась ее близость. Публика здесь делилась на две разительно отличающиеся одна от другой категории — на просителей и лиц, имеющих отношение к вершению правосудия, как служащих в различных судебных учреждениях, так и частных ходатаев. Просителей можно было безошибочно определить по заискивающему выражению глаз, судейских — по спесивому виду; ничтожный переписчик поглядывал тут на просителя орлиными очами — ну прямо как прусский фельдмаршал Блюхер с картины «Битва под Лейпцигом». Тут на ходу вручались взятки, слышались мольбы, плач и обещания…

Рылеев всегда старался поскорее пройти этот последний квартал, где людское несчастье было отдано на произвол бесстыдному лихоимству.

По своему положению он имел возможность воздействовать на решение суда — подать свой голос за тот или иной приговор и убедить присоединиться к себе других заседателей.

Второе было, пожалуй, главнее первого. Это Рылеев понял при разборе первых же дел.

Заседатели ленились вникать в дела и целиком полагались на секретарей, ведших следствие, писавших экстракты и докладывавших суду. Так что все зависело от того, в каком свете представит дело секретарь. Умелые и опытные секретари подводили изложение к нужному им решению так ловко и незаметно, что суд послушно принимал именно его.

Секретарь был удивлен, когда Рылеев перед рассмотрением очередного дела попросил представить ему не экстракт,