Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

известность только после того, как написал свой «Дом сумасшедших» и составил сатирический «Парнасский адрес-календарь, или Роспись чиновных особ, служащих при дворе Феба», в котором И. И. Дмитриев значился «действительным поэтом 1-го класса», Денис Давыдов — «генерал-адъютантом Аполлона при переписке Вакха с Венерой», граф Хвостов — «обер-дубина Феба в ранге провинциального секретаря» и так далее. Сатира Воейкова, в общем-то, верно намечала разделения литераторов на группы и внутреннюю иерархию в группах.

Разобравшись в расстановке сил, Рылеев примкнул к «лицеистам» — литераторам нового направления, окрепшим и сформировавшимся в борьбе с «Беседой русского слова» — кружком писателей, которые начали писать в прошлом веке, считали высшим достоинством литературы выспренние оды и тот искусственный, полный церковнославянизмов, далекий от разговорного, но казавшийся им возвышенным и истинно поэтическим язык, которым они писались в последние десятилетия XVIII века.

В «Невском зрителе» и в «Сыне отечества», издаваемым Гречем и Воейковым, Рылеев напечатал несколько старых лирических стихотворений, в «Отечественных записках» Свиньина — биографическую заметку о Михаиле Григорьевиче Бедраге, поводом для написания которой послужило письмо Дениса Давыдова, напечатанное в тех же «Отечественных записках», в котором тот, исправляя ошибку какой-то публикации, сообщал, что первым эскадроном Ахтырского гусарского полка командовал не он, а Бедрага, «высокой храбрости и дарований офицер».

Рылеев с радостью и энтузиазмом ринулся в новую для него жизнь литератора; интересы, заботы, взаимоотношения, существовавшие в кругу литераторов и имевшие собственные, специфические черты, как имеет свои специфические черты всякая корпорация — военных, ученых, светских людей, — казались ему и привлекательными, и полными важного значения.

Все новое, что писал Рылеев, почему-то получалось в сатирическом плане. Принялся за прозу — и тут вышла сатира. Он написал и напечатал в «Невском зрителе» несколько нравоописательных картин-очерков: «Провинциал в Петербурге» — описание разорительного визита мужа-тюфяка и жены-мотовки в модную лавку, анекдот «Чудак» про некоего женоненавистника, который отверг любовь одной достойной девушки и влюбился в нее, когда она вышла замуж. Подобно многим, испытавшим свое остроумие на традиционной мишени — графе Хвостове, сочинил ироническую оду «Переводчику Андромахи»:

       …твои стихотворенья

В потомстве будут все читать

        И слезы сожаленья

За претерпенные гоненья

На мавзолей твой проливать.

Граф Хвостов, прочитав эту оду в «Невском зрителе» на ближайшем заседании Михайловского общества, наставительно заметил Рылееву:

— Спасибо за похвалы, но вы неправы — ополчение зоилов и даже невнимание современников не есть гонение. Гонимы были Тасс, Галилей, но ко мне сие не приложимо.

Он сказал это с таким ясным и незлобивым взглядом, что Рылеев почувствовал в глубине души легкое угрызение совести и подумал, что будет лучше впредь избегать шуток над Хвостовым.

Иван Михайлович Сниткин приглашал Рылеева в соиздатели «Невского зрителя» и даже высказался в том смысле, что он не прочь передать ему все права на журнал.

Рылеев загорелся, стал строить планы будущего журнала, написал в Подгорное, что будет издавать журнал и просил искать подписчиков. Но тут обнаружилось, что журнал находится на грани закрытия. Один из друзей, служивших в министерстве просвещения, доставил Сниткину копию с отношения министра просвещения попечителю санкт-петербургского учебного округа, ведавшему непосредственно цензурой. В отношении говорилось, что в журнале регулярно помещаются «неприличные статьи». «В книжке журнала «Невский зритель», часть первая, март, — писал министр цензору, — помещена опять целая статья под названием «О влиянии правительства на промышленность», в коей делаются замечания правительству в постановлениях и распоряжениях его и делаются наставления, весьма неприличные ни в каком отношении. Такое смелое присвоение частными людьми себе права критиковать и наставлять правительство ни в коем случае не может быть позволено, посему предписываю ни под каким видом не пропускать никогда подобных сочинений и переводов».

— Мне объяснили в министерстве, — сказал Сниткин Рылееву, — что при таких условиях передача журнала другому издателю, да еще только что доставившему министру неприятные волнения, поведет только к закрытию «Невского зрителя».

Так что от собственного журнала Рылееву приходилось отказаться.

А со службой ничего не получалось.

Федор Николаевич Глинка посоветовал:

— Почему бы вам, Кондратий Федорович, не принять какую-нибудь выборную должность. Дворяне у нас неохотно идут на выборные должности, а напрасно — кому как не первому в государстве сословию служить лучшему устроению общества и искоренению пороков, разъедающих все области правления? Особенно много злоупотреблений у нас в судопроизводстве; крестьянин — увы! — и нынче в законе мертв, хотя и существует немало весьма гуманных постановлений.

Далее Глинка рассказал о нескольких уголовных делах, по которым были осуждены на каторгу невиновные.

— Приговоры были бы иные, если бы в суде оказались честные люди, — говорил Глинка. — Равнодушие к чужой беде, желание услужить начальству, взяточничество — вот самые распространенные пороки наших судейских чиновников! Так неужели должно отдать им на откуп наш народ? Неужели следует пренебречь возможностью оказать благодеяние страждущим?

Рылеев последовал совету Глинки и, когда в январе дворянский съезд предложил ему баллотироваться на одну из выборных должностей, он дал согласие на должность дворянского заседателя Петербургской уголовной палаты, и был на нее избран.

Как-то получилось, что из всех новых знакомых чаще других Рылеев стал видеться с Булгариным. Где бы ни бывал он: на заседании Измайловского общества, на четверге у Греча, на литературном вечере у Глинки, в редакции журнала — он почти везде встречал Булгарина, который, завидя его, бежал навстречу, заключал в объятья. Часто заходил Булгарин к Рылееву в гостиницу то утром, то в обед, то вечером.

— Иду мимо, почему не зайти, не проведать друга, — говорил он.

Рылеев был доверчив и поэтому все излияния Булгарина принимал за чистую монету. Булгарин в душе смеялся над простаком, как он называл Рылеева, но нюхом чувствовал, что этот молодой стихотворец далеко пойдет и высоко занесется — вон какие значительные люди разговаривают с ним, как с равным, — а значит, из знакомства с таким человеком когда-нибудь можно будет извлечь немалую для себя пользу. И Булгарин старался — для будущего, беспрестанно говорил о своих дружеских чувствах, подробно и дотошно расспрашивал Рылеева, входил в его дела, сочувствовал, советовал, вызывался помочь, свести с нужным человеком, похлопотать, хвалил его стихи и прозу.

Пестрая, фантастическая, с падениями и взлетами, метаниями, странными и темными эпизодами, перетолкованная молвой и сплетнями биография Булгарина представляла собою такое противоречие, что давала легкую возможность выбирать из нее факты любого смысла и направления и в соответствии с этим создавать свой образ человека. Именно это и позволяло Булгарину одновременно сходиться и дружиться с людьми, которые между собою даже знакомства не хотели водить.

Отец