Черные холмы - Дэн Симмонс

Каменные гиганты вазичу убивают бизонов и других животных равнин гигантскими каменными каблуками на своих каменных ботинках вазичу — они давят бизонов, антилоп, лосей, а потом подносят раздавленные тела к своим каменным ртам на высоту в три сотни футов над зелено-бурой прерией. Время каким-то образом ускорилось — солнце садится, звезды идут кругом над пращурами и скорчившимся Паха Сапой, потом солнце восходит снова (тысячу раз, десять тысяч раз), но четыре каменных гиганта вазичу бредут по равнинам до горизонта, за него и всегда возвращаются, продолжая давить четвероногих каблуками, хватать, поднимать и жевать. И жевать. И жевать.

Потом Паха Сапа видит что-то такое, отчего вскрикивает в высоком, разреженном, холодном воздухе небес, где он парит вместе с шестью пращурами, такими же невесомыми и бесплотными, как облака.

Перед тем как убить последнего из миллионов бизонов, четверка каменных гигантов вазичу преследует людей в равнинах, на Черных холмах, и даже тех, кто живет еще восточнее и западнее: они преследуют и ловят вольных людей природы, кроу, шайенна, черноногих, шошони, юта, арапахо, пауни, ото, осейджи, оджибве, преследуют жалкие остатки манданов, изгоняют гровантров, равнинных кри, ктунаха и хидатса. Все бегут. Все изгоняются. Никто не может спастись.

Четыре каменных гиганта хватают некоторых из этих маленьких бегущих фигурок и рассовывают их по своим каменным карманам, а других забрасывают далеко-далеко, швыряют крохотные, кричащие, размахивающие руками человеческие фигурки за горизонт, и те навсегда исчезают из виду. Некоторых они пожирают. Жуют. Жуют.

— Дедушки! Остановите это! Пожалуйста, остановите!

Теперь Паха Сапа слышит более глухой голос, чем тот или те, что слышал раньше: низкий, музыкальный, приглушенный, сочетание птичьей трели и журчания ручья, бегущего по камням.

— Остановить? Мы не можем. Вы, наш народ, не смогли сделать это. Да и неправильно было бы останавливать их. Они пожиратели жирных кусков. Они всегда были пожирателями жирных кусков. Разве мы останавливаем гремучую змею, которая готовится поразить жертву? Разве мы останавливаем скорпиона, который жалит спящего суслика? Разве мы останавливаем орла, который пикирует на мышь? Разве мы останавливаем волка или койота, которые набрасываются на луговую собачку?

Слова пращура грохочут в измученной болью голове Паха Сапы: синтехахла, итигнила, анункасан, хитункала, шунг’ маниту танка, шунг’ махету, писпия…

Какое отношение эти животные имеют к убийству и уничтожению вольных людей природы, происходящему сейчас внизу? Какое отношение природа скорпиона, волка, орла или гремучей змеи имеет к убийству и пленению одних людей другими?

На просторах прерий уничтожают, убивают, поедают бизонов. Вигвамы и деревни вольных людей природы, их краснокожих врагов, союзников и дальней родни пустеют. Четыре каменных гиганта вазичу, разжиревшие от убийств и поедания стольких жирных кусков, возвращаются по опустошенным землям на разоренные Черные холмы.

Паха Сапа свешивается с гигантской ладони за гигантские пальцы, удерживающие его над милями пустоты, так далеко, что чуть не сваливается вниз. Но он не падает. Он находит в себе мужество.

— Пращуры, повелители мира, тункашилы четырех стран света, земли и небес, старейшие дети великого духа, пожалуйста, услышьте мою молитву! Дедушки, не дайте сбыться этому видению! Не дайте мне вернуться к Сильно Хромает и моему роду с этим как с моим видением! Я умоляю вас, о пращуры!

Далеко-далеко внизу каменные гиганты вазичу уже вернулись в Черные холмы и теперь лежат среди сломанных деревьев, раскиданных валунов, сброшенных верхушек гор, нагребают землю и камни на свои гранитные тела — так старики после пиршества укрывают буйволовыми шкурами свои ноги, вздувшиеся животы и старческие плечи.

Паха Сапа чувствует, что летит вниз, — не падает, но летит в ладони пращура, окутанный белым светом, — и теперь пращуры говорят одновременно, и понять их трудно, потому что их голоса смешаны со свистом ветра, урчанием грома и журчанием ручьев.

— Смотри, Черные Холмы, это был твой народ. Твои предки песнями вызвали его к жизни. Твое поколение навсегда потеряет его, если ты не будешь действовать. Пожиратели жирных кусков — это то, что они делают, и это знали вольные люди природы и все наши дети с того самого дня, как они увидели первого пожирателя жирных кусков, продиравшегося на запад в дни дедушек твоего дедушки. Потеряйте бизонов, потеряйте ваши вигвамы, потеряйте ваш мир со всеми песнями и жертвоприношениями — и вы потеряете нас и других духов, а с ними глубинные опасные силы и имена, к которым в течение десяти тысяч и более зим взывали ваши слабенькие голоса. Позвольте пожирателям жирных кусков забрать это у вас, и вы навсегда потеряете Тайну. Паха Сапа, наш сын, даже Бог не может существовать, когда исчезают те, кто поклоняется ему, когда забыты все тайные песнопения. Народ, который не имеет силы, не народ. Он всего лишь пища для зверей и других людей.

Шесть столбов света с нечеткими формами внутри опускаются все ниже. Паха Сапа знает, что через несколько секунд они положат его на скалистую вершину священной горы. Солнце уже село, и время замедлилось, звезды потускнели, на небо снова накатываются тучи.

— Что я могу сделать, чтобы спасти вольных людей природы — не дать сбыться этому пророчеству? Скажите мне, пращуры.

Отвечает ему журчащий, напевный голос:

— Это не пророчество, Черные Холмы. Это факт. Но у тебя будет возможность действовать. Из всех наших детей, которые сегодня всего лишь пища для пожирателей жирных кусков, только у тебя будет возможность действовать.

— Как, пращуры? Когда? Как? Почему я? Скажите мне как… Пращуры!

Но громадная теплая рука уже вернула его наги в тело, которое лежит лицом вверх в Яме видения. Шесть фигур в шести столбах света снова превращаются в падающие звезды и возвращаются по своим ярким, сияющим траекториям на небеса.

— Пращуры!

Голос с небес — все равно что шепот ветра.

— Токша аке чанте иста васинйанктин ктело, Паха Сапа («Мы увидим тебя снова глазами наших сердец, Черные Холмы»).

Паха Сапа просыпается. Рассвет холодный, мокрый и дождливый. Мальчика так трясет, что, даже когда он находит свою одежду и прикрывает наготу, дрожь не унимается еще добрых полчаса.

Прижимая священную трубку на шнурке к груди, Паха Сапа кое-как спускается по склону горы. Червь каким-то образом отвязался от вбитого в землю кола и к тому же порвал веревку, которой Паха Сапа стреножил его, но далеко от Белой Цапли не ушел. Паха Сапа понимает: он настолько ослаб, что, если его капканы пусты, он может и не выжить.

В одном из капканов мальчик обнаруживает бьющегося кролика, в другом осталась только кроличья нога. Паха Сапа распевает благодарственную песню, убивает кролика, забирает ногу другого.

Его кремень и кресало в парилке — там, где он их и оставил вместе с веточками, которые не промокли под грудой одежды. Трясущимися руками ему удается снова развести костер. Ветер и буря унесли листья, несколько ивовых веток и шкур с парилки, а потому маленькое сооружение отчасти открыто небу и дождю, но Паха Сапа не замечает этого, защищая своим телом искорки, а потом раздувая крохотные угольки в пламя. Когда он уверен, что костер не погаснет…

— Спасибо, пращуры! Спасибо, Вакан Танка.

… Паха Сапа снимает кожу с кролика, потрошит его, очищает ногу, сооружает примитивный вертел. Есть он начинает, когда кролик еще не готов.

Проходят день, ночь, утро, и Паха Сапа уже совсем рядом со своей деревней. Он так торопился, что плохо упаковал свои вещи, оставив часть одежды в парилке. У него нет ни одной лишней минуты. Он должен сообщить Сильно Хромает, Сердитому Барсуку, Громкоголосому Ястребу и всем старейшинам деревни ужасное известие, поделиться с ними своим страшным видением… Может быть, воины и шаманы решат, что кошмар каменных гигантов вазичу, поднимающихся из Черных холмов, не так уж страшен, как воображает Паха Сапа. Может быть, в этом сне есть символы, знамения и знаки, которые недоступны пониманию одиннадцатилетнего мальчика.

Паха Сапа никогда не чувствовал себя таким маленьким и бесполезным. Ему хочется плакать. Но он не плачет; поздним утром второго дня его пути на север к Тощей горке вдоль узкой речушки слева, которая теперь вышла из берегов и разлилась на полмили в ширину (но ему не нужно перебираться на другой беper, чтобы добраться до Тощей горки и деревни), он прижимает разобранную и завернутую в одеяло, все еще не потерявшую красное оперение Птехинчала Хуху Канунпу к своей дрожащей груди и засыпает на ходу на спине Червя.

Он просыпается под лошадиное ржание несколько часов, или минут, или секунд спустя, когда первая стрела вонзается в Белую Цаплю.