Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

сберегёте…

– Хорошо, хорошо, – сказал я, – выздоравливай, братец!

Он не отвечал мне, повозка тронулась, и он снова начал стонать и охать самым ужасным, раздирающим душу голосом. Как будто, окончив мирские дела, он не находил больше причин удерживаться и считал теперь позволительным себе это облегчение».

Смерть Веленчука в «Рубке леса» не описана. Рассказчик сообщает лишь, что последние его минуты были так же ясны и спокойны, как и вся жизнь его. «Он слишком жил честно и просто, чтобы простодушная вера его в ту будущую, небесную жизнь могла поколебаться в решительную минуту».

Но через полвека в «Хаджи-Мурате» Толстой доскажет последние часы жизни раненого солдата, которого здесь назовет Авдеевым. Заодно узнаем кое-какие черты кавказской военной медицины, в свое время им не запечатленные. Наверно, не только медик – каждый читатель не пройдет мимо точных наблюдений Толстого, придающих выразительную силу создаваемой картине и, быть может, говорящих врачу нечто весьма существенное.

«Раненого Авдеева снесли в госпиталь, помещающийся в небольшом крытом тесом доме на выезде из крепости, и положили в общую палату на одну из пустых коек. В палате было четверо больных: один – метавшийся в жару тифозный, другой – бледный с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненых в набеге три недели тому назад…

– Ох, – громко крикнул, сдерживая боль, Авдеев, когда его стали класть на койку. Когда же его положили, он нахмурился и не стонал больше, но только не переставая шевелил ступнями. Он держал рану руками и неподвижно смотрел перед собой.

Пришел доктор и велел перевернуть раненого, чтобы посмотреть, не вышла ли пуля сзади.

– Это что ж? – спросил доктор, указывая на перекрещивающиеся белые рубцы на спине и заду.

– Это старок, ваше высокоблагородие, – кряхтя, проговорил Авдеев. Это были следы его наказания за пропитые деньги.

Авдеева опять перевернули, и доктор долго ковырял зондом в животе и нащупал пулю, но не мог достать ее. Перевязав рану и заклеив ее липким пластырем, доктор ушел. Во все время ковыряния раны и перевязывания ее Авдеев лежал с стиснутыми зубами и закрытыми глазами. Когда же доктор ушел, он открыл глаза и удивленно оглянулся вокруг себя. Глаза его были направлены на больных и фельшера, но он как будто не видел их, а видел что-то другое, очень удивлявшее его.

Пришли товарищи Авдеева – Панов и Серёгин. Авдеев все так же лежал, удивленно глядя перед собою. Он долго не мог узнать товарищей, несмотря на то, что глаза его смотрели прямо на них»…

Как будто очнувшись, он просит грамотного солдата сообщить о его смерти родным в деревню.

«– …Ну, а теперь свечку мне дайте, я сейчас помирать буду, – сказал Авдеев.

В это время пришел Полторацкий <офицер> проведать своего солдата.

– Что, брат, плохо? – сказал он.

Авдеев закрыл глаза и отрицательно покачал головой. Скуластое лицо его было бледно и строго. Он ничего не ответил и только опять повторил, обращаясь к Панову:

– Свечку дай. Помирать буду.

Ему дали свечу в руку, но пальцы не сгибались, и ее вложили между пальцев и придерживали. Полторацкий ушел, и пять минут после его ухода фельдшер приложил ухо к сердцу Авдеева и сказал, что он кончился».

Севастополь. Перевязочный пункт

Толстой приезжает в осажденный Севастополь в ноябре 1854 года. Тотчас по приезде пишет брату: «Дух в войсках свыше всякого описания. В времена Древней Греции не было столько геройства… Я благодарю Бога за то, что я видел этих людей и живу в это славное время».

В письме он сообщает, что беседовал с раненым солдатом, от которого узнал подробности недавнего сражения.

Про беседу с солдатом читаем и в первом же из трех «севастопольских рассказов» – «Севастополь в декабре месяце».

«– Ты куда ранен? – спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе…

– В ногу, – отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена…

– А давно ты уже ранен?

– Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!

– Что же, болит у тебя теперь?

– Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.

– Как же ты это был ранен?

– На пятом баксионе, ваше благородие… Как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.

– Неужели больно не было в эту первую минуту?

– Ничего; только как горячим чем пхнули меня в ногу.

– Ну, а потом?

– И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего…»

Толстой беседует с солдатом на Главном перевязочном пункте. Сюда, на перевязочный пункт, он прежде всего приводит читателей, когда знакомит их с Севастополем. Рассказ «Севастополь в декабре месяце» начинается описанием города, живущего буднями войны, – каждый спокойно и привычно исполняет свое дело. Но Толстой просит читателей не разочароваться при виде этих, ставших уже повседневным бытом, картин войны. Чтобы не усомниться даже немного в справедливости того понятия о геройстве защитников Севастополя, которое заранее составилось у них по рассказам и описаниям, он предлагает читателям прежде всего зайти в большой дом бывшего Дворянского Собрания. Там и помещается ныне перевязочный пункт.

«Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненых больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас». Толстой просит не стыдиться, подойти, поговорить со страдальцами – «несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия».

Он ведет нас от одного раненого к другому. От солдата с ампутированной ногой – к умирающему: «Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и в вас». От умирающего – к солдату, одной рукой он переменяет белье. Другой руки у него нет, она вылущена в плече. «Он сидит бодро, он поправился». А на соседней койке бледное и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец. Молодой матроске отрезали ногу выше колена, она была