Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

высвобождается из-под руководства людей, начинает своевольно руководить ими. Половые отношения без связи с «мыслью семейной», с рождением детей превращаются лишь в средство добычи физического удовольствия. Такое не остается безнаказанным, жестоко мстит людям, убивая в них величие и красоту духа.

Не предписание – идеал

Первые же читатели «Крейцеровой сонаты» задаются вопросом: как изменить отношения в семье, в обществе, как уйти из страшного тупика, куда забрели герои повести. В письмах к Толстому читатели задают ему этот вопрос. И он пишет «Послесловие» к «Крейцеровой сонате».

Размышляя об исправлении жизни Толстой (его слова), «ужасался своим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было».

Против распространенного мнения о необходимости и полезности полового общения он выдвигает идеал целомудрия. Он понимает: прийти к нему не просто, для этого необходимо изменить нынешнее общественное устройство, само мышление нынешнего человека. Труднее всего, наверно, переменить взгляд на плотскую любовь, не «как на поэтическое и возвышенное состояние, как на это смотрят теперь, а как на унизительное для человека животное состояние».

«Послесловие» смутило многих читателей. Одни увидели в нем предписания, правила, реально неисполнимые; другие не соглашались с самым смыслом того, что вычитали в «Послесловии». Но Толстой стоит на своем: «Мысли, высказанные там, верны, искренни, и я с величайшим напряжением и радостью открывал их». Открывал!.. Упорная, напряженная работа над «Крейцеровой сонатой» и «Послесловием» тем и отличается, что на каждом шагу дарит самому автору поразительные, неожиданные открытия: «Мне… открылся идеал, столь далекий от действительности моей, что сначала я ужаснулся и не поверил».

Он просит не смешивать разнородные вещи: правила (предписания) и идеал: «Идеал только тогда идеал, когда осуществление его возможно только в идее, в мысли, когда он представляется достижимым только в бесконечности и когда поэтому возможность приближения к нему – бесконечна. Если бы идеал не только мог быть достигнут, но мы могли бы представить себе его осуществление, он бы перестал быть идеалом».

В письме к другу он рисует прямую линию, а поверх нее – ломаную: искренний, настояще живой человек никогда не может идти по прямой, отступление от идеала в приложении к действительности неизбежно. Пусть линия ломаная, лишь бы человек продолжал идти «так» (в направлении прямой), а «не ходил так» – он рисует ломаную линию, уходящую под углом вниз от прямой.

Мы живем в разладе мысли, слова и дела – все человечество и каждый человек в отдельности. Улучшить общую жизнь на земле каждый человек может лишь начиная с усовершенствования себя самого. Есть области жизни, в которых самоусовершенствование наиболее доступно человеку, – хватило бы решимости. Область половых отношений – одна из них. Можно идти ломаной линией, путаться, биться, ошибаться, но помнить о направлении прямой, о стрелке компаса, который несешь с собой. Толстой проповедует неосуществимые идеалы, радея о нашей сегодняшней земной жизни.

Он слышит упреки: предлагая свой идеал целомудренной жизни не только до брака, но и в браке, вообще, он ради иллюзии готов ограничить деторождение. А он как раз и предлагает свой идеал, противопоставляя деторождение простому удовлетворению страсти.

Он говорит задорно: если «конец света» так или иначе неизбежен, не лучше ли всего, если он наступит, когда совершенные люди соединятся воедино чистой любовью – тогда ведь и жить дальше будет незачем? Но, заботясь об исправлении сегодняшнего мира, объявляет решительно: «Если бы мне дали выбирать: населить землю такими святыми, каких я только могу вообразить себе, но только чтобы не было детей, или такими людьми, как теперь, но с постоянно прибывающими, свежими от Бога детьми, я бы выбрал последнее».

«Люди лунного света»

Разобщенность, «сшибка» сексуального начала и нравственной его оценки заявляет о себе в Толстом смолоду, с первых шагов на поприще физической любви.

Он «боролся с соблазном похоти в продолжение всей своей жизни и знал всю силу этого соблазна», – размышляет об этой стороне жизни отца Александра Львовна Толстая.

Сам же он на седьмом десятке кается: «Совокупление есть мерзость… о которой можно думать без отвращения только под влиянием похоти… Пишу это в то время, как сам одержим похотью, с которой не могу бороться».

Василий Васильевич Розанов, один из интереснейших наших писателей-публицистов, в начале только что минувшего века издал книгу со странным названием «Люди лунного света». На страницах книги Розанов, по обыкновению горячий, парадоксальный, спорит с людьми, которые «и вообразить себе не могут этот <половой> акт иначе, как позорным, глупым, скверным, грязным, обобщенно и отдаленно – греховным, противным Богу, безнравственным». Это-то и есть «люди лунного света». Люди же иного типа, «супруги» (именует их Розанов), «любят солнышко», полно и радостно отдаются «нормальной любви», сексуальной жизни.

Луна, толкует Розанов, «запрещает очень любиться»: «Полюбуйтесь, помечтайте, но – и довольно». Это – монашеская любовь… В мечтах, под лунным светом, родится идеал; а идеал всегда ощущает себя оскорбленным действительностью. Солнце – сама действительность. Луна – вечное «обещание», греза, томление: «что-то совершенно противоположное действительному» <Курсив автора – В.П.>. Солнце – живое, горячее супружество, совокупление.

Розанов с самого начала книги спорит с Толстым. Он не читал дневников Толстого, но тотчас схватил то, что вызывает у него отторжение, многое угадал в закромах душевной жизни писателя, цепко пройдя по его романам, рассказам, статьям.

Толстой для Розанова – завершенный человек «лунного света» (такое впечатление даже, будто то ли «вычислил», то ли интуитивно почувствовал действие, которое оказывал лунный свет на Толстого). «Какое-то органическое, неодолимое, врожденное, свое собственное и не внушенное, отвращение к совокуплению», «ощущение гнусности полового акта», которое он находит в толстовских сочинениях, Розанов связывает с «христианским гнушением к полу». Эту особенность христианства он противопоставляет ветхозаветному признанию святости пола, полового общения: «Та самая “святость”, которая отнесена была потом к девству, она ранее принадлежала совокуплениям».

Мысль Розанова, во многом спорная, не вбирающая всей широты толстовской проповеди, но по-своему увлекательная и увлекательно выстроенная, горячо, гневно даже, не желает соглашаться с тем, что смолоду исповедует и убежденно проповедует Толстой.

«Грех и пол для нас тождественны, пол есть первый грех, источник греха, – пишет Розанов. – Откуда мы это взяли? Еще невинные и в раю мы были благословлены к рождению». Розанову чудится здесь «мировое извращение», «поворот земной оси на другой градус».

Понятие сексуальности включает в себя не только половую жизнь человека – в неменьшей степени его отношение к ней. Но и то, и другое выходит далеко за рамки только лишь сексуальности, помогает вообще глубже понять физическое и душевное здоровье человека.

По разным ведомствам

Естественная чувственность Толстого, чувственность мощная, требовательная – ему