Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

он пишет в «Детстве» эти главы. Конечно же, здесь взято и объединено многое из увиденного и пережитого в детские и отроческие годы, наверно, и слышанные им от близких рассказы о смерти матери.

Но в описании состояния бабушки, узнавшей про кончину дочери, претворен собственный жизненный опыт. После смерти отца девятилетний Лев Николаевич стал свидетелем того, как пережила страшное событие бабушка, мать умершего. Страница «Детства» – несколько абзацев всего – отмечена поразительной психологической убедительностью, тем более учитывая молодость автора, еще и впервые пробующего силы.

Целую неделю, – рассказывает Толстой, – бабушка ни с кем не говорила, не спала, отказывалась от пищи и не хотела принимать никаких лекарств. Иногда, оставшись одна, в своем кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без слез, с ней делались конвульсии, и она выкрикивала неистовым голосом бессмысленные или ужасные слова. «Ей нужно было обвинять кого-нибудь в своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то с необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами ходила по комнате и потом падала без чувств».

Повествователь, Николенька, вспоминает: однажды он вошел к ней в комнату, бабушка смотрела прямо на него, но, должно быть, не видела. «…Меня поразил ее взгляд. Глаза были очень открыты, но взор неопределенен и туп. Губы ее начали медленно улыбаться, и она заговорила трогательным, нежным голосом…» Но говорила она не с Николенькой, а с умершей дочерью. «А мне сказали, что тебя нет, – продолжала она, нахмурившись, – вот вздор! Разве ты можешь умереть прежде меня?» – и она захохотала страшным истерическим голосом». А далее идет одно из тех сделанных «по дороге» психологических отступлений, которые мы будем постоянно встречать в творениях Толстого, примерять к собственному душевному опыту, дивиться их проницательной верности.

«Только люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но та же потребность любить служит для них противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная природа человека еще живучее природы физической. Горе никогда не убивает».

Горе никогда не убивает человека, способного сильно любить, – позволим себе слегка расшифровать мысль Толстого. Любовь есть потребность отдавать себя другим. Это чувство принадлежит жизни, удерживает человека в ней.

И следом – снова психологически очень точно: «Через неделю бабушка могла плакать, и ей стало лучше». Недаром человеку в горе окружающие советуют: поплачь – легче станет.

Чувство религиозного ужаса

Бабушка Льва Николаевича пережила сына всего на год. Несмотря на тяжко перенесенную потерю, она оставалась по-прежнему барственно-важной, не признававшей возражений, капризной, – кажется, эти черты ее характера еще усилились после внезапного ухода Николая Ильича. В ее доме, где жили оставшиеся сиротами внуки, продолжал соблюдаться раз и навсегда заведенный строгий порядок. Но при всем том бабушка с каждым днем заметно слабела. Одолевавшие ее хвори разрешились «водянкой» (проявление болезни было тогда ее обозначением), от которой она уже не оправилась. Толстой вспоминал ужас, который испытал, когда его ввели к ней прощаться: лежа на высокой белой постели, вся в белом, она с трудом оглянулась на вошедших внуков и неподвижно предоставила им целовать белую, как подушка, руку.

Отрок Лев Николаевич не видел мертвого отца. Дети жили в Москве, хоронить отца взяли в Ясную Поляну только старшего, Николеньку. В старости, оглядывая прошлое, Толстой скажет, что смерть отца – одно из самых сильных впечатлений детства. Она «в первый раз вызвала в нем чувство религиозного ужаса перед вопросами жизни и смерти». Он долго не мог поверить, что отца в самом деле нет, и, гуляя по улицам Москвы, почти был уверен, что вот-вот встретит его.

Бабушка в трилогии пережила maman на пять лет – умирает уже в «Отрочестве». От реальной бабушки к умирающей бабушке в повести переходит лишь эта произведшая особое впечатление на мальчика рука, – здороваясь, Николенька замечает на руке бабушки бледно-желтоватую глянцевую опухоль.

Три раза в день у бабушки бывает доктор: маленький рябоватый, с немецким именем – Блюменталь. В минуту дурного настроения бабушки он делает глазами и головой «таинственные миротворные знаки» ее любимой горничной, единственной в доме, которая не потакает капризам госпожи и вступает в пререкания с нею. Доктор производит комическое впечатление, но, кажется, заведомо прав, объясняя поведение бабушки незамысловатым на вид «нервы, нервы!» и стараясь возможными средствами снять возникшее напряжение.

В повести передано сильнейшее впечатление, впервые пережитое мальчиком Толстым, – встреча с мертвым телом.

«Все время, покуда тело бабушки стоит в доме, я испытываю тяжелое чувство страха смерти, то есть мертвое тело живо и неприятно напоминает мне то, что и я должен умереть когда-нибудь, чувство, которое почему-то привыкли смешивать с печалью». Снова наблюдению образному сопутствует тонкое психологическое наблюдение.

Глава 3

Ни хорошо, ни плохо

Малые причины – большие действия

Первую запись, сделанную самим Толстым о своей болезни, находим в дневнике 17 марта 1847 года: «Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику… Я получил гонорею, понимается, от того, от чего она обыкновенно получается…»

Как правило, при публикации дневника эти строки опускаются. Мы бы тоже не рискнули их привести, если бы не разрешение Льва Николаевича, который, после серьезных раздумий, согласился с тем, чтобы, коли явится необходимость, были полностью напечатаны дневники его молодости: в них и «пошлость и дрянность» собственной жизни, как она видится Толстому (все те же «строки постыдные»), и постоянное, зовущее к совершенствованию чувство, что он тем не менее «не оставлен Богом».

Приведенные строки замечательны во многих отношениях. И не только тем, что именно с них вообще начинается известный нам дневник Толстого, дневник, который он, правда, порой с перерывами на месяцы и годы, будет вести на протяжении шести с лишним десятилетий.

Ценность записи неисчислимо возрастает, когда читаем сказанное в дневнике целиком, в контексте, – только в этом случае становится понятно, почему, приняв решение вести дневник, Толстой упоминает в нем, того более – начинает его с признания, казалось бы, не слишком для него приятного. Целиком, в контексте, запись, как ни странно, обретает противоположный, чем можно ожидать, положительный смысл (тут-то – пусть Льву Николаевичу едва перевалило за восемнадцать – вся особость и глубина толстовского мышления).

«Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, – заносит в тетрадь Толстой и продолжает: – и вот шесть дней, как я почти доволен собою…» Следом французская поговорка, до которых он всю жизнь любитель, – по-русски она звучит: «Малые причины производят большие действия». Малая причина – болезнь, тут же упомянутая, а большие действия – в том, что «это пустое обстоятельство дало мне толчок, от