Монограмма - Александр Иванченко

— Скоро придет, — серьезно сказала Настя. — Я уже позвала ее.

МЕДИТАЦИЯ НА БХАВАЧАКРЕ. Йогин всегда носит в своем сердце память о Бхавачакре, Колесе Становления, твердое знание о зле существования в сансаре, и сострадает всем существам. Он произносит священную мантру «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ», распространяя ее благодать на все шесть миров сансары. Садхака (ученик) в своей медитации направляет разум последовательно на каждую из шести лок, произнося один из священных слогов шестисложной мантры, — и проникает всю эту область состраданием; и в то же время садхака остро сознает неудовлетворительность существования в данной локе, не стремится к бытию в ней, отвращает ее от себя. Поэтому сказано, что если ученик произносит эту священную мантру с чистым сердцем, то это не только принесет блаженство существам, живущим в шести локах, но в то же время закроет для него врата перерождения во всех этих областях, ибо все, что пробуждает наше сострадание, теряет одновременно свою привлекательность для нас. То, от чего мы желаем освободить других, не может больше быть объектом наших домогательств: страдание других, искренне осознанное нами, становится нашим страданием.

И, произнося слог «ОМ» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир богов, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, погруженным в иллюзию своей непреходящести и совершенства; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

И, произнося слог «МА» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир асуров, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, влекомым завистью и борьбой против сил света; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

И, произнося слог «НИ» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир людей, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, ослепленным гордостью и эгоизмом; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

И, произнося слог «ПА» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир животных, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, одержимым неведением и страхом; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

И, произнося слог «ДМЕ» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир претов, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, сжигаемым ненасытной жаждой и страстью; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

И, произнося слог «ХУМ» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир адских существ, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, мучимым ненавистью и страданием; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

Так делает верный ученик, памятуя каждое мгновение о страданиях мира, насыщая его своим милосердием и любовью, уклоняясь сердцем от привязанности, направляя разум к Освобождению.

Раз в неделю Лида ходит за молоком на самую окраину У., в «дом Терехова» — так назвали старожилы городка глухой, об одном окне, дом у отвалов, сложенный из жженого кирпича, обнесенный наглухо кирпичной, из жженого же кирпича, стеной, с двором, сплошь замощенным таким же горелым кирпичом. Старый немой китаец Юньмэнь, хозяин дома, служивший некогда в жилконторе печником (и теперь еще иногда практикующий свое тайное ремесло), выстроил свой дом из отработанного камня и поселился в нем со своей старухой-татаркой. Место это было глухое, брошенное и, как говорили старожилы, нечистое, заросшее лопухами и лебедой, и к тому же сильно на отшибе и возле кладбища. Жилье старика обходили стороной, редко в те места заглядывали даже дети, но молоко у его коровы, как говорили, было отменно вкусное, жирное, изжелта-сливочное (корова паслась на кладбище), и Лида, превозмогая какой-то безотчетный страх и внутренний холод, пошла к китайцу. Больше молока для больной дочери было взять негде. Говорили еще, что Юньмэнь выстроил свой дом на месте другого, сгоревшего деревянного, в котором лет двадцать назад произошло страшное преступление.

В том деревянном покосившемся, с худой трубой и подгнившей крышей, доме жила тогда многодетная семья Бадаева, уже не семья, а только старики с дочерью да какой-нибудь из семерых непутевых сыновей. Все выросшие или подраставшие сыновья Бадаева сидели по тюрьмам; едва кого-нибудь освобождали, как тот, что был дома, садился опять, так было заведено. Старики тоже были непутевые, всю жизнь пьянствовали и малых своих детей поднимали на ноги черным мякишем, обмакнутым в водку, да злой и огромной, как репа, луковицей. Луком они засаживали весь огород. Старик плотничал, коновалил, строгал гробы и корыта, резал кабанов, а старуха кусочничала и приворовывала, а затем этим ворованным приторговывала. Снимала с веревок белье, подушки, одеяла, уводила с привязи ягнят, ходила ночами по баракам и таскала из коридоров утварь, инструмент, а зимой и квашеную капусту. Не однажды ее походя бивали и раз вышибли ей весело глаз. Как-то летом сняла с веревки, с солнечного припека, валенки (караулившая чужое добро старуха Проскуриха заметила это в открытое окно и послала за воровкой соседа), ее догнали, валенки набили тяжело песком и стали обихаживать старуху этими пимами всем двором, включая малых ребят. Все хотели принять участие в справедливости и измозжили старуху до лежки. Живучая, как кошка, Бадаиха очухалась, но глаз вытек. Так и унесла его, сморкаясь юшкой, в сморщенной, цыпками, пятерне.

И у них была дочь Вевия (затравленный жизнью бедняк любит иногда запустить руку в ящик с дорогими именами), красавица, пятнадцати или шестнадцати в ту пору лет, прижитая, как говорили в У., старухой от роты солдат. Бадаиха, когда была помоложе, своим телом не скупилась и пасла его, где могла. Тогда смазливая сорокалетняя бабенка, она спасалась одно лето в гарнизоне; забравшись через открытое окно, всю ночь гуляла по казарме, переходила с койки на койку, с яруса на ярус, снимаемая молодыми голодными руками, а днем отлеживалась где-нибудь за солдатскими мундирами и бушлатами в каптерке, поедая из банки вкусную говяжью тушенку — срочной службы старшина тоже участие принимал. Пока этот старшина и не засыпался вместе с ней в оружейной комнате, надев для потехи на голову Бадаихи противогаз. Провинившиеся переночевали на гауптвахте, после чего солдат за заслуги был досрочно демобилизован, а Бадаиха навсегда изгнана из гарнизона. От этих дел у нее родилась дочь Вевия, Вевка Ротная, как ее звали сыздетства крепкопамятливые жители У.

Вевия легко, к двенадцати, может быть, годам, переняла материну повадку, тем более что мать ее за это не бранила, а, наоборот, поощряла: подложила ее еще совсем крохой к какому-то заезжему молодцу за бутылку водки. Вевия, однако, была разборчивей матери, почем зря тело не расходовала, с нищей солдатней не связывалась, а водилась с людьми побогаче: с шахтерами, лагерными сверхсрочниками, бурильщиками с дальних нефтяных скважин. Сама она, кажется, своих клиентов не выглядывала; они передавали ее друг другу по разговору, шепотом, в задушевной беседе, назначая ей между собой хорошую цену. Иногда встречались у ее дома сразу двое ухажеров и затевали пьяную, с битьем окон, свару. Вевия их, волоча за волосы, растаскивала, говорила, что будет довольно на всех и что если не прекратят, то не выйдет сладости никому. Приголубливала обоих и вела в дом. Часто так, примиренные, и засыпали мужички, бывало, по трое-четверо на полу, немытые, в угле и нефти, а меж них светлая, как яичко, Вевия. Иногда, вспомнив молодость, к ним подкладывалась и Бадаиха, помочь дочери, когда та зашивалась. Затем кавалеров выпроваживали и садились залить, горькой же, свою горькую бабью участь. Отец бил смертным боем обеих, пока не напивался вместе с ними их поганого питья.

Раз Леня Терехов, бывший моряк, громадный детина, наколотый от грудей до ног, списанный на берег за то, что чуть не утопил в борще кока, работавший на шахте взрывником, явился к Вевии не в урочный час и, застав у нее бурильщика Диму Глухова, давнего своего врага, поднял дебош. Дима сбежал, прихватив с собой принесенную водку, и обозленная Вевия потребовала, чтобы Терехов уходил тоже. У Терехова водки не было. Старики тоже случились дома, и они стали выгонять Леню втроем. Терехов отшвырнул Вевию в угол, оглушив ее своим громадным кулаком, связал стариков спинами друг к другу и, достав длинную, с наборной ручкой, отвертку, пошел на Вевию. Сначала хотел попугать. Вевия, невесть отчего забастовавшая, выкручивалась от боцмана, визжа и царапаясь.