Монограмма - Александр Иванченко

— Не дам, сказала, не дам! Бандюга! — крутилась она под ним, как волчок, плюясь и кусаясь.

— А, лярва! Целку из себя строить! — вскрикнул удивленно Терехов и пригвоздил ее своей никелированной отверткой к полу. Удар пришелся в горло.

Доделав свое дело на мертвой уже, хлещущей кровью Вевии, Терехов встал, выпил из ведра воды, заметил заваливающихся в страхе под койку стариков, открыл подпол и, закатав их в половик, сбросил вниз. В подполье стояла неглубокая вода, трещали сверчки, и связка глухо булькнула, достав брызгами до Терехова. По поверхности воды пошли пузыри. Он довольно хмыкнул и засыпал еще утопленников из огромного матрацного мешка луком. Вевия перестала вздрагивать.

Терехов вышел на улицу. Выгреб ногой забившегося под крыльцо пса и, бросив его головой на чурбан, замахнулся топором. Кобель увернулся, рванул боцмана за руку, оставив на чурбаке лишь обрубок извивающегося, как червяк, хвоста. Терехов выругался, бросил топор и вдруг опомнился. Кровь хлестала из руки, заливая снег, смешиваясь с собачьей кровью. Он закидал снег сапогом и бросился домой.

Дома он окончательно протрезвел. Вспомнил вдруг об отвертке, которую оставил там, в горле Вевии, и сразу понял, что отвертку узнают. Слишком уж часто он махался ею в У. во всех пьяных драках и разборках. Вспомнил и Димку Глухова, который, конечно, на него донесет. Значит, надо убирать и его. От него главная опасность. Но сначала надо замести следы там.

Жил он один, мать недавно померла, и дома, стало быть, ему бояться было некого. Падал снег, это хорошо, закроет. Выкатив из гаража мотоцикл и нацедив в канистру бензина, он захватил спичек, фонарь и побежал туда. Ночь была на исходе, и до рассвета надо было успеть. Страх охватил Терехова.

Он не заметил, как прибежал к кладбищу (ему казалось, что именно этого кладбища, голубых, заваленных до горла снегом крестов, он и боялся). Вот и дом Бадаева. Кобель истошно выл, сидя на снегу у ворот. В дом заходить Терехов не стал, решил, что огнем все покроет. Он обежал дом вокруг, обдал в нескольких местах стены из канистры — и поджег. Взялось сразу же и хорошо. Собака отскочила от дома и снова принялась выть, задрав голову, следя кровью. Терехов ее пугнул и бросился прочь задами.

Прибежав домой, взобрался на малуху и увидел на западе гаснущее зарево. «От снега, — решил Терехов. — Не сгорит». Валил мокрый снегопад. «Пожалел, гадство, бензина», — обозлился он на себя, вспомнив, что бросил в сугроб едва початую канистру. Рука была страшная, в саже и крови, обуглилась, как головешка, весь он провонял бензином. Сбросив одежду, Терехов затопил баню и вымылся. Мылся почти холодной водой и продрог до костей. Дождался утра, оделся в выходную доху, унты, галстук, на прокушенную руку натянул нитяную перчатку и пошел бродить по городу, слушать, что говорят.

Город гудел от слухов. В очередях, на остановках только и разговоров было, что о ночном деле. Говорили, что пожарные прибыли вовремя (им сообщили заметившие огонь с копра катальщицы), быстро потушили, хотя крыша сгорела дотла. Но сам дом обгорел только снаружи, да и то немного. Тогда же, ночью, в доме обнаружили убитую голую бабу с отверткой в горле, а утром, когда рассвело, еще двоих, в подполье. В вытаявшем вокруг дома на полметра снегу нашли алюминиевую канистру и оброненную рукавицу. Дом оцеплен.

«Значит, разнюхают», — с тоской подумал Терехов и поспешил домой. Могло быть уже поздно, его могли там уже взять, но он об этом почему-то не думал. Придя домой, снял галстук, хотел снять все выходное, но вдруг спохватился, усмехнулся себе, надел на шею лямку большой брезентовой сумки, в которой носят под землей взрывчатку, бросил в нее булку хлеба, кусок сала, несколько брикетов аммонала, горсть детонаторов и моток детонирующего шнура. «Живым не возьмете», — злобно подумал Терехов и представил себе вдруг свое разлетевшееся на куски тело, оторванные, в унтах, ноги, руки с татуированными по плечам русалками и вождями. Усмехнулся, вышел во двор, распахнул голубятню (зобатый заворковал спросонья) — и пошел ходом к лесу, через совхозные поля, сквозь полынь.

Неделю хоронился в соломенных скирдах, деля ночлег с мышами, оброс, изголодался, ослаб, исхудал против себя втрое, но спать совсем не мог, все стояла перед глазами Вевия с отверткой в горле. «Что ты со мной наделал, Леня? Зачем? — мягко упрекала его Вевия. — Приходи, будем вместе. Я ведь тебя больше других…» Огонь он боялся разводить, чтоб не заметили. Отлеживался в соломе так. Грызуны ходили по нему пешком.

Вевия звала его к себе каждую ночь, и однажды, в полнолуние, он не выдержал, пошел. Вытряхнув на снег забравшуюся в сумку мышь, он закинул лямку на плечо и двинулся краем леса, обходя город, к Вевии, смертно зевая, колотя зубами.

Стояла полная луна, стыли звезды, зайцы шатались опушкой и верещали, вылетев на него, человечьими голосами. Он перелез через ветхую ограду кладбища и, пройдя по заснеженным могилам, вышел к дому Бадаева.

Сруб стоял обугленный, но целый, с распахнутыми настежь окнами, сорванными дверями. Обрывки проводов болтались на изоляторах. Крыша сгорела вчистую, щелястая, давно не мазанная труба, поваленная набок, распалась на кирпичи. Из чердачного шлака все еще местами струился пар. Старая плакучая береза, опаленная с одного боку, мотала ветками по ветру.

Он остановился перед дверью и зажег фонарь. Входить было страшно, но что-то неудержимо влекло его внутрь. Он рванул дверь — вякнувшая, как лягушка, белобрысая кошка пронеслась по его ногам и скрылась в сарае. Скользкий, весь в натеках и желтой наледи, пол катался, как катушка. Он встал у окна, положил зажженный фонарь на подоконник и увидел в свете луны Вевию, стоявшую в луже крови, с отверткой в горле по рукоять. Она хрипела, что-то безмолвно шептала с закрытыми глазами, пытаясь вытащить отвертку.

— Иди ко мне! — вдруг ясно сказала Вевия, не открывая глаз, переступаясь босыми ногами как на стекле. — Вытащи ее, мне больно.

Он помотал головой, отступая к окну. Тогда она пошла на него, держась обеими руками за рукоять, следя кровью. Терехов рванул из сумки взрывчатку, выхватил детонатор — Вевия замерла.

Он выпустил из сумки конец детонирующего шнура — вьющаяся вдоль него красно-черная, как у королевской кобры, масть блеснула в лунном огне — и обмотал его несколько раз вокруг шеи.

— Хорошо, — похвалила его Вевия. — Еще.

Он выбросил за окно взрывчатку, всунул конец шнура в детонатор и, не сводя глаз с Вевии, стиснул его зубами. Она кивнула.

Взял с подоконника фонарь, открутил заднюю крышку, вытряхнул в пятерню батареи и отбросил корпус. Вевия кивнула снова.

Зажав в левой руке батареи, а в правой провода электродетонатора, Терехов свел трясущиеся руки — и коротко вскрикнул.

Рвануло, орущая, кувыркающаяся голова отпрыгнула от потолка, как мячик, покатилась по полу и въехала в вытянутые руки хозяина. Но Терехов этого уже не узнал.

Закопали Терехова неподалеку, в огороде Бадаева, под самой стеной брошенного кладбища. Мертвые не пустили самоубийцу.

После того горелый сруб долго стоял еще нетронутый, прорастая на чердаке лебедой. Никому не было до этого дома дела, все сторонились нечистого места, но потом, спустя несколько лет, кто-то все-таки засадил бадаевский огород картошкой, еще через год попробовали морковь. Место назвали «домом Терехова». Еще через несколько лет раскатали сруб на дрова — и все забылось, заросло лопухами и полынью.

Через пять лет на том месте стал строиться немой китаец Юньмэнь, бывший в У. печником. Кругом ломали бараки, лагеря, шла стройка. Кирпича кругом было видимо-невидимо, и китаец свозил его отовсюду на своей тачке к отвалам, складывая в штабеля. Горелый кирпич был неживой, бросовый. Китаец вывозил со свалок и футеровку, разбивая ее на кирпичи.

Построился, вышел на пенсию, обзавелся хозяйством, женился на пожилой татарке и к своему прежнему ремеслу больше не возвращался. Иногда, впрочем, по настойчивой просьбе и за хорошую плату уступал и перекладывал кому-нибудь из старожилов печь. Всех старых жителей У. китаец хорошо помнил.

Так его привела однажды в дом Марина Васильевна и попросила переложить задымившую печь и заменить заодно прохудившуюся духовку, другим печникам не доверяла. Китаец привез на тачке глины, кирпича, сделал прямо в тачке замес и начал разбирать печь. Марину Васильевну он из кухни удалил и плотно закрыл дверь, скрывая от чужих глаз свое ремесло.

Целый день в доме был разор, холод и пыль, китаец колол мастерком кирпич, как рафинад, а только что принесенная тогда из роддома Настя заходилась в крике, кричала не переставая. Лида не спускала ее с рук, отпаивала топленым салом с медом, но девочка все кричала. Под конец, обессилев, только хватала, как рыба, бледными губами воздух и тряслась в кашле. Лида испугалась и недобро подумала о китайце.