Полудевы - Марсель Прево

– Мадемуазель Этьеннет спрашивает вас.

Мод прошла в комнату, где жила Этьеннет, рядом с ней, по возвращении из Шамбле, и как только ступила туда, Этьеннет со слезами бросилась ей на шею:

– О! Милая, милая моя!.. Сколько у меня горя!

Мод посадив подругу на колена, целовала ее. Она любила Этьеннет за ее красоту, за здравую душу, хотя в то же время и немного завидовала этой чистоте, этой абсолютной физической непорочности, которую та сумела сохранить в полной неприкосновенности.

– Что случилось, милочка? Сюзанна больна?

– О! Нет… нет… хуже того!..

Сквозь слезы она рассказывала печальную и вместе с тем курьезную историю: бал-оргия накануне этого дня, девушка в пьяном виде без костюма на щите, захватанная руками пяти разнузданных мужчин, и в результате жалоба, принесенная на следующий день властям, ее арест и скандал, уже описанные в бульварных газетах.

– Вот посмотри, – сказала девушка, подавая газету. – Тут все… мать, сестра… и даже мой отец, никого не забыли.

Действительно, какой-то усердный репортер передавал анекдоты о прошлом Сюзанны, называл Матильду Дюруа, и под инициалами, всем понятными, очень откровенно указывал на покойного депутата Аскена.

– Но, ведь, о тебе не говорят? – проговорила Мод с искренним участием к ее горю.

– Что ж из этого? Ты знаешь, мной, ведь, никто не интересуется. Но, тем не менее, моя дорогая мечта разбита. Бедный Поль!

Она говорила искренно; самым большим огорчением для нее было страдание человека, который любил ее.

Мод придумывала, чем бы утешить подругу.

– Поль так любит тебя, что на него не может иметь влияния обстоятельство, в котором ты не виновата.

– Он? Бедный друг! Я уверена, что он из-за этого не будет меньше любить меня. Но наш брак все-таки невозможен. Если бы Поль и согласился, – я сама теперь не хочу. Подумай только, как бы этим воспользовались его политические враги! Навредить Полю! О! Никогда! Никогда!

Мод не находила возражений и сказала только:

– Что же ты думаешь делать?

– Поселюсь опять на улице Берн, одна… что же делать! Я буду работать.

– Хорошо! – проговорила Мод, пожимая плечами, – все это, конечно, очень неприятно, но из этого не следует, что ты не должна видеться с Полем, ты его любишь, и он тебя любит. Вы сделали все, что от вас зависело, для того, чтобы жениться. Но, говоря откровенно, помехой вам послужили обстоятельства, от вас не зависящие, потому глупо было бы не обойтись без брака. Предоставьте все времени. Все забывается… Наступит время, когда Поль оставит свои официальные, служебные обязанности, сенат и банк, он не раз говорил мне это, и тогда вы женитесь. А до тех пор любите друг друга так!

Этьеннет настойчиво, в знак отрицания, покачала головой.

– Нет. Все, что ты говоришь, конечно, очень благоразумно, и даже в этом моя единственная надежда; я уверена, что Поль женится на мне, когда оставит службу, но быть до тех пор его любовницей, нет, ни-ни… я не хочу… Пусть это будет по-твоему абсурд, глупо, все, что тебе угодно, но я не хочу, не хочу. Я чувствую, что раз это будет, я тотчас же разлюблю его и сделаюсь несчастной.

Несколько времени девушки молчали… Которая из них была права? Они не понимали, а говорили просто каждая согласно своему темпераменту.

– Чем же ты будешь жить, дорогая моя? – спросила Мод.

Этьеннет улыбнулась сквозь блестевшие еще на ресницах слезы:

– Буду играть на гитаре, в салонах… Помнишь, когда в феврале я приходила к тебе просить протекции? С тех пор прошло всего четыре месяца, а сколько уже перемен в нашей жизни!..

И они бросились опять в объятия друг друга при воспоминании о возобновившейся дружбе. И впервые, под влиянием этих милых и чистых ласк, при единственном светлом воспоминании, оставшемся из всего прошлого, при вступлении в новую жизнь, на которую она решилась, Мод соединила свои слезы со слезами Этьеннет Дюруа.

«28 мая, 4 часа.

Мод, я повинуюсь тебе и убиваю себя. Решение это принято мною в тот день, когда ты так жестоко оттолкнула меня в Шамбле. Если я не сразу исполнил его, то не от страха смерти и не из надежды склонить тебя, но мне просто хотелось увидеть тебя, Мод… а когда я понял, что ты не хотела принимать меня, я ожидал свадьбы Жакелин, чтобы так или иначе увидать тебя и поговорить с тобою.

Не проклинай меня за то ужасное зло, которое я причинил тебе! Я так страдал целый месяц из-за тебя… и не сержусь. В минуту, когда я уже почувствую прикосновение холодного дула револьвера к моему виску, я все-таки еще буду принадлежать тебе, так же, как принадлежал с минуты первой встречи. Видишь, перед самой смертью я ясно постиг истину, скрывшуюся от меня при жизни: я вовсе не рожден для борьбы, в которую ты хотела втянуть меня. Все, что я считал побежденным и уничтоженным во мне, снова воскресло и овладело мной. Я создан для того, чтобы вечно и верно всем сердцем любить тебя.

Ты не желаешь меня больше; я стесняю тебя; так прости мне; я предоставляю тебе свободу. Я не прошу, чтоб ты жалела обо мне и оплакивала меня; вспоминай только дружелюбно в награду за такое быстрое исполнение твоего последнего приказания. Я не прошу любить меня после смерти, знаю, ты уже не любишь меня; умоляю только не забывать, что ты любила меня раньше. Умоляю, вспоминай иногда обо мне без гадкой злобы… Видишь, как просто я удаляюсь, несмотря на то, что страдал ужасно.

Для меня же время, когда ты любила меня, до такой степени было моей жизнью и до сих пор так наполняет мое сердце, что я не возмущаюсь против Провидения. Несмотря на мою настоящую агонию, я хорошо знаю, что жизнь моя была бы лучше, была бы достойна зависти.

Дорогая Мод!.. Ничто не изгладит сознания, что были минуты, когда ты была моей и через меня узнала любовь! Этого нельзя вычеркнуть из памяти; я повторяю себе ежечасно, и напоминание наполняет меня таким блаженством, что я не чувствую страданий.

Но когда я подумаю, что завтра ты будешь принадлежать другому, что другой будет смотреть и прикасаться к тебе, у меня тотчас является желание умереть, и я страстно жду смерти, несмотря на ужас неизвестности будущего. А я верю в это будущее, Мод: вера в него появилась у меня вместе со многими другими верованиями в последние дни треволнений. Вера эта дает мне смелость сказать тебе: мы ошибались, мы поступили дурно, мы действовали против совести и заслужили наказание… Но пусть буду наказан я один!

Прощай, дорогой мой сфинкс, жестокий и благодетельный; я умираю, принадлежа тебе… Сейчас, когда буду умирать, я буду думать о твоих глазах, об аромате твоих волос и рук, и умру твоим, около тебя, весь твой. Я люблю, люблю, люблю тебя.

Жюльен».

Глава 15

Осенью 1892 года Поль Тессье отправился в Везери, по приглашению брата, чтобы просить от его имени руку Жанны Шантель. Гектор и сам был в Везери уже второй раз после событий, произошедших весной.

Поль приехал в ясное сентябрьское утро; в то время оканчивали сбор винограда и на каждом повороте встречались телеги, запряженные парой волов и нагруженные полными корзинами.

Поместье Везери растянулось между селением того же имени, большой рекой и маленьким притоком ее, орошавшим парк замка. Замок времени Людовика XIII, в два этажа, расположен был на обширном дворе, со старинными массивными неуклюжими воротами. Жилой флигель находился против ворот и имел мрачный вид с его аспидными крышами, подъездной площадкой в виде трапеции и низким фасадом.

Мадемуазель Шантель приняла сенатора в большом зале rez-de-chaussee. Под высокими сводами серых и белых потолков, между старинными портретами предков, хозяйка дома была действительно на своём месте; наследственная грация природной аристократки видна была в каждом ее движении. Траур был временно снят; Жанна несколько усвоила новейшие вкусы в Париже и продолжала одеваться согласно указаниям Гектора, но все-таки ей еще многого не доставало, чтобы казаться парижанкой, и жених ее продолжал смеяться над ее «type de petite vendeernie». Максим мало изменился лицом. В волосах его появилась легкая седина, и трудно было определить, что именно состарило его на целых десять лет: выражение ли глаз или рот, предательские ли морщинки на лице, которые сами за себя говорят и своим направлением и глубиной указывают на пережитое горе.

Сразу после завтрака все отправились осматривать имение. Мадемуазель Шантель осталась дома, а с троими мужчинами пошла Жанна, в темном суконном платье, обрисовывавшем талию, и в соломенной с клеенчатым донышком шляпе, которые носили в том году. Она шла с Максимом впереди. Поль сказал брату:

– Она очень похорошела. А в нравственном отношении ты тоже перевоспитал ее?

– Нет, – ответил Гектор, улыбаясь. – Я не желаю переделывать ее… это все та же, моя дорогая, маленькая беленькая гусынька. Она выучилась только больше искусно укладывать свои перышки и в ней стало немного побольше страсти, вот и все. А ты, бедный мой друг, как идут твои любовные дела?