Ирка Хортица и компания - Кирилл Кащеев

и беспокоиться об их судьбе никак не может?

— И вот ей все оставить? — глухо вопросила Агата Тимофеевна и поднялась, опираясь на палку, из похожего на трон кресла — грузная, тяжеловесная, рассерженная. — Из дома чтоб ни ногой! Без того слишком много народу тебя видело… — она сглотнула и торопливо добавила. — …такой вот неприбранной.

— Тетушка, неужели вы запрете нас дома? — звонко спросила бесстрашная Оленька.

— Хотите гулять, вон, сад есть. — не глядя на девочек, буркнула генеральша и в черных крыльях развевающейся кружевной накидки ринулась прочь.

— Лизонька, детка… Твоя тетушка — очень хорошая женщина! Идите погуляйте, дети! — опять чуть не плача, выдавила Оленькина матушка и ринулась следом за генеральшей. — Агата!

— Тетушка и вправду хороший человек. — они брели по мощеной дорожке меж старыми липами. — В здешних краях… не слишком хорошо живется. Только и названия, что губернский город, а так… недаром южной Сибирью зовут. Пушкин вот в ссылке был, в 20-м году. Сказывают, даже в чувствах нежных тетушке признавался, а она его отвергла, от того и заболел, еле выходили! — Оленька гордо задрала носик, покосилась на готовую прыснуть от смеху Лизу и смутилась. — Мне так рассказывали. Что я сама видела… — она таинственно понизила голос. — Минувшего года, когда… — она огляделась. — Когда Государя Императора убили. Так говорили, что евреи его убили и что надобно их бить.

Лиза поглядела на него изумленно:

— Но я же сама читала в газетах! Среди убийц вашего… нашего императора… — неуверенно исправилась она. Она же теперь живет здесь, наверное, и император для нее теперь тоже здешний. — Была только одна еврейка, да еще и… в деликатном положении, так что сама никаких бомб не кидала. А остальные русские, и даже дворяне, вот как госпожа Перовская или… Гриневцкий. — она совсем понизила голос при имени убийцы государя Александра. — А у господина Кибальчича отец и вовсе священник.

— Ну не думаешь же ты, что здешние приказчики пойдут бить дворян или священников. — хмыкнула Оленька. — Конечно же, они стали бить евреев! Мы тогда мимо ехали, так страшно, Лизонька! — голос ее стал почти неслышен. — С гирями весовыми, с ножами разделочными… Глаза… И лица! Будто не у людей лица, будто хари какие! — она зажмурилась и потрясла головой, отгоняя воспоминание. — Но тетушка! Она как выскочит из кареты, как грянет палкой в мостовую! И они все… ушли. — Оленька покосилась на подругу, верят ли ей и уж совсем тихо добавила. — Еще б не ушли, тетушка тогда такая была… такая… Они до самых своих лавок бежали, а потом дней пять на улицу носа не казали. Сам губернатор тогда к ней приезжал, долго они в кабинете разговаривали. К тетушке часто люди приезжают, поговорят-поговорят, а потом то школу в городе выстроят, то больницу, а то курсы какие откроют. В земство когда выбирают, всегда с тетушкой советуются.

— Почему она не дает строить мост? — спросила Лиза.

— Почему же не дает? — фальшиво удивилась Оленька. — Просто… не одобряет. Говорит, от заводов только хуже будет: так только помещики крестьян эксплуатируют, а так еще заводчики рабочих будут. Тетушка, она за равенство людей, как французские социалисты.

Лиза улыбнулась: будто она не видела, как вчера на генеральшу косились, словно ожидая от нее дозволения.

— А может, она из-за проклятья. — заметив улыбку, сдалась Оленька. — Наводнение же будет. Чтоб не смыло. А когда схлынет, дозволит, и вся их строительная машинерия ломаться перестанет. И людям на строительстве перестанет всякое мерещиться и разбегаться они також перестанут. — Оленька еще подумала и вздохнула. — Хотя навряд. Уж если тетушка чего невзлюбила… — она развела руками.

«Меня, например, — подумала Лиза. — А машинерия, выходит, ломается».

— Я люблю всякую машинерию. — стеснительно призналась Лиза. — Электрическая конка — так здорово! Я один раз каталась! И мосты мне нравятся, особенно железные, они такие… красивые. И… и заводы мне тоже нравятся!

— Заводы? Фи! От них же дым! — возмутилась Оленька.

— И что, что дым? — запальчиво возразила Лиза. — Зато сколько там всего интересного! Я бы хотела… только не смейся! И не рассказывай никому! Это… самая моя большая тайна!

— Клянусь! — Оленька со всей серьезностью прижала руку к сердцу.

— Я бы хотела… — Лиза перешла на шепот. — Инженером стать! Или паровозным машинистом!

— Нет! — Оленька испуганно отпрянула. — Машинистом еще ладно, мы же дети, нам всякие мечты дозволены, но инженером… Барышне!

— Барышне, — уныло повторила Лиза. — Такого равенства, чтоб барышням инженерами быть, даже французские социалисты не придумали.

— Много ты в социализме понимаешь, ты… ты девчонка! — выпалил хриплый голос, кусты сирени раздвинулись и оттуда выглянул реалист Бероев. — В ваших куриных мозгах только балы да туалеты, да горничных по щекам хлестать!

— Как вы можете, Владимир! Разве Лиза давала вам повод? Она сегодня и вовсе сама платье себе чистила, и туфли, хотя Одарке за это жалованье платят! — рывком отодвигая Лизу себе за спину, запальчиво выкрикнула Оленька.

— Подумаешь! Велика заслуга, самой себе платье чистить, когда на прислугу денег нет! А вот как появится, так и начнется!

— Вы обвиняете меня одновременно и в бедности… и богатом самодурстве? — аккуратно отстраняя Оленьку, спросила Лиза.

— Я обвиняю тебя в том, что ты вовсе сюда приехала! — он надвинулся вдруг близко-близко. — Кому ты тут нужна? Только мешаешь! Надо было мне все ж тебя… — он стиснул кулаки. — Чтоб бежала отсюда куда глаза глядят, да Агату Тимофеевну не расстраивала да от дела нашего не отвелкала!

Лиза чуть прикрыла веки: выходит, ночью ее рассчитывали напугать. Вот только знала ли об этом тетушка?

Размышления прервал протяжный, страдальческий крик. Детский крик. Лиза повернула голову…

— Ты гляди на меня, когда я с тобой разговариваю — так, вроде, по вашим хорошим манерам положено?

Крик повторился снова. Лиза сорвалась с места и кинулась бежать.

Сад был огромен, какого не могло быть в замощенном булыжником и застроенном домами и соборами Лемберге. Господская часть с цветниками и беседкой сменилась огородами, а за теми уж виднелись амбары — оттуда и несся пронзительный жалобный крик.

Кричал не ребенок. Кричала коза. Некрупная козочка лежала на земле рядом с распахнутыми дверями конюшни: видно было, как в стойлах переступают копытами встревоженные лошади. Козочка слабо подергивала стройными ножками, пытаясь подняться, и тут же снова валилась наземь. Вокруг, беспомощно опустив руки, стояли люди.

— Не разродится! — тихим и напряженным голосом говорила Одарка. — Я уж и так, и эдак, никак не дистану цих козлят!

— Мучается животная. Чего уж тут поделаешь. — глухо сказал ражий конюх и потянул из-за голенища нож.

Толстая кухарка тихо заплакала:

— Уж какая козочка была, как звездочка ясная!

Мужик ухватил козу за