Цмцерон - Пьер Грималь

В 74 году, завершив свою магистратуру, Цицерон вернулся с Сицилии в твердой уверенности, что заслуги его признаны всеми и что в Городе только и будет разговоров, что о нем: идея «театра», как видим, все еще его занимала. Когда он уезжал, сицилийцы воздали ему небывалые почести, придуманные специально для такого случая, и это еще больше укрепляло его надежды. Но увы... Проезжая Путеолы, он встретил в уличной толпе кого-то из своих знакомых; тот спросил Цицерона, давно ли он из Рима и какие новости в столице; наш герой был потрясен. «Я только что из моей провинции», — ответил он довольно холодно, на что собеседник заметил: «Ах, да, конечно, ты же возвращаешься из Африки! Как я мог забыть!» Раздраженный еще больше, Цицерон презрительно поправил: «Да нет, с Сицилии». И тут из толпы вынырнул другой знакомец, из тех, что всегда все про всех знают, и сказал, обращаясь к собеседнику Цицерона: «Разве не помнишь, он же был квестором в Сиракузах». Это окончательно добило Цицерона, «и я, — прибавляет он, — поспешил смешаться с толпой, кишевшей на улицах городка. Им ведь было не до того, они торопились пить воды».

Современные историки часто приводят это место из речи «В защиту Планция»; одни — чтобы подчеркнуть тщеславие оратора, другие — чтобы воздать должное его способности к самоиронии. Не стоит упускать из виду, однако, что речь была составлена двадцатью годами позже описанных в ней происшествий и что на протяжении протекших лет Цицерону приходилось занимать несравненно более значительные должности, чем квестура, притом при драматических обстоятельствах, в которых под угрозой находилось само существование республики. Не забудем также, что приведенный рассказ включен в речь с целью вызвать у судей улыбку, создать между ними и защитником своего рода эмоциональную близость. Поэтому остается бесспорным, что, несмотря на все тщеславие молодого магистрата, над которым после стольких лет нетрудно было посмеяться, несмотря на тон остроумной и изящной болтовни, которого Цицерон придерживается в своем рассказе, тогда, в 74 году, при завершении квестуры он был убежден в великой государственной важности — не своей особы, а своего положения. Пo-прежнему преданный высоким идеалам, разумеется, отклонявшимся от действительности, он продолжал считать священным все, относящееся до majestas populu Romani — величия римского народа.

Об отношении Цицерона ко всему происходящему мы могли бы судить по речи, произнесенной при отъезде из Лилибея по завершении квестуры, но речь эта утрачена, от нее остался лишь ничтожный фрагмент, ничего, по существу, не объясняющий. Показателен, однако, сам факт такой речи. Произнося ее, Цицерон сообразовывался скорее с греческим, чем с римским, обычаем — представлять по завершении магистратуры отчет о проведенной деятельности. Речь была обращена, по-видимому, к сицилийцам, произнесена, однако, по-латыни, а не по-гречески, хотя оратор свободно владел греческим языком, но для римского магистрата, находящегося еще при исполнении служебных обязанностей, пользование латинским языком было обязательным.

На время квестуры в Сицилии Цицерон, естественно, должен был прервать адвокатскую деятельность. Впрочем, однажды ему и здесь пришлось выступить с судебной речью перед трибуналом претора. Довольно большая компания молодых римлян из хороших семей обвинялась в нарушении воинской дисциплины и в трусости, проявленной во время боя. Каким-то образом эти молодые люди оказались в Сиракузах. Плутарх, единственный рассказавший об этом эпизоде, сообщает, что Цицерон добился их оправдания. Почему над юношами нависло столь тяжелое обвинение? Почему судил их претор Сицилии? В тот год на острове царил мир. Может быть, речь шла о войсках, направлявшихся на борьбу с пиратами, и обвиняемые нарушили дисциплину во время пребывания в одном из портов острова? Ответа на эти вопросы нет. Ограничимся констатацией: Цицерон принял поручение (по-видимому, возложенное на него родителями юных аристократов), выступил с защитительной речью, которая возымела свое действие, и это еще более укрепило его положение на Сицилии, а также обеспечило благодарность людей, оказавшихся ему весьма полезными несколькими годами позже, когда он стал добиваться эдилитета.

Глава VI

ДЕЛО ВЕРРЕСА

Цицерон вернулся в Рим квесторием. Это открывало ему путь в курию, и мы благодаря счастливой случайности располагаем документом, подтверждающим его вступление в сенаторское сословие: сравнительно недавно обнаружена надпись с греческим текстом сенатского постановления, посвященного тяжбе между жрецами бога Амфиарая и римскими откупщиками; среди сенаторов, которым поручено составление надписи, фигурирует и имя Цицерона; документ датирован 14 октября 73 года.

По возвращении Цицерон вновь занялся адвокатской деятельностью и почти тотчас же дал втянуть себя в процесс, который должен был иметь для него весьма существенные последствия. Поначалу речь шла о самом заурядном происшествии, случившемся вне Рима и имевшем к политической жизни столицы отдаленное отношение. В один прекрасный день Цицерона в его римском доме посетили граждане муниципия Алетри, маленького городка в земле герников, в шестнадцати примерно милях от Арпина. Они просили его как соотечественника или почти соотечественника взять на себя защиту некоего Скамандра, обвиненного в соучастии в попытке отравления. То был отпущенник гражданина их города Гая Фабриция, и декурионы Алетри ручались в том, что он невиновен. Отказать Цицерон не мог: согласно традиции и согласно закону о претуре, изданному Суллой, через пять лет после квестуры можно было домогаться эдилитета, который теперь стал обязательной ступенью па пути к консулату, а для того чтобы бороться за этот следующий этап политической карьеры, важно было обеспечить себе предельно широкую поддержку, добиться сочувствия самых разных людей. Цицерон начал знакомиться с документами дела. Неизвестно, представлял ли он его себе с самого начала во всех деталях. По-видимому, люди, его информировавшие, предпочли не привлекать внимание адвоката к некоторым обстоятельствам. Только так можно понять — или, если угодно, оправдать — Цицерона, который позже, в 66 году, когда то же дело вновь, хотя и в другом виде, возникло перед римским судом, в корне изменил свою позицию и выступил с речью, известной под именем «В защиту Клуенция», защищая человека, который в 74 году обвинял Скамандра.

Если бы он уже в 74 году знал обстоятельства дела полностью столь же хорошо, как узнал их впоследствии, вот какая картина развернулась бы перед его глазами.

Эта история началась не в Алетри, а в Ларине, более крупном городе, лежащем на адриатическом склоне Апеннин, примерно на высоте Арпина. Там, в Ларине, проживал некий Оппианик, женившийся пять раз. Последней женой его стала Сассия, которая была ранее замужем и имела от первого брака сына по имени Авл Клуенций Габит. После того как в 88 году ее муж, отец Клуенция, скончался, Сассия вышла сначала за собственного зятя, то есть бывшего мужа своей дочери Клуенции, а потом — за Оппианика. С помощью яда Оппианик сумел устранить большинство членов этой сложной и многочисленной семьи. Последним, кто оставался в живых и мог претендовать на свою долю наследства, был Авл Клуенций Габит, сын Сассии. Чтобы избавиться и от него, Оппианик прибег к своему обычному средству. Клуенций, человек весьма слабого здоровья, держал при себе врача по имени Клеофант, а у врача был помощник — раб Диоген. Оппианик поостерегся прямо обратиться к Диогену с предложением дать Клуенцию яд и начал переговоры с одним из своих друзей из Ларина, Гаем Фабрицием, человеком сомнительного поведения, к тому же постоянно испытывавшим острую нужду в деньгах. У Фабриция был отпущенник Скамандр, судя по имени, совпадающему с названием реки, омывающей холм, на котором стоит Троя, — фригийский грек. Скамандру и поручили договориться с Диогеном.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});