Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

— Я раньше французскую двустволку любил, — с удовольствием оглядывал коллекцию оружия Фадей Михайлович. — Только с ней и охотился. Левый ствол чоковый — со специальным дульным сужением, — правый — обычный.

— Вы, господин Тавелев, азбуку не рассказывайте, — засопел предводитель. — Азбуку не хуже вашего изучили. Радикулит у вас! Мазали всё время из своего чохового, вот и стыдно ездить стало.

«От супруги сарказм вперемешку с иронией перенял, — отметил для себя Максим Акимович. — Я тоже от Ирины Аркадьевны ехидства поднабрался на полштофа», — глянул на сына.

Тот сидел в кресле и, как в детстве, переводил взгляд с одного говорящего на другого.

Волна отцовской нежности охватила Максима Акимовича. Захотелось подойти и погладить Глеба по голове или поцеловать: «Сколько потом колких разговоров в уезде будет, и сын разозлится — боевой поручик, как–никак, а не папенькин сынок».

— Ваше превосходительство, — обратился к нему чернавский помещик, — если не затруднит, расскажите, как с императором на охоту ездили… Сынок ваш, Аким Максимович, очень много о вас рассказывал…

И вновь волна нежности обдала сердце Рубанова–старшего — дети любят его и гордятся своим отцом.

Через пару дней Рубановы решились на охоту — уж больно Полстяной приглашал.

Утром Марфа с трудом растолкала барина:

— Максим Акимович, просыпайтесь. Вчерась велели будить сранья.

— Какого ещё сранья? — выпучил на Марфу глаза.

— И Антипку никак не добужусь. Намедни весь вечер с Ефимкой и Веригиным охоту обсуждали. А за главного у них — Гришка–косой был. Тот ещё стрелок, — развеселила барина.

— Ступай, Глебку буди, а я одеваться стану.

Через полчаса господа вышли на крыльцо и вздрогнули плечами от утреннего озноба.

— Марфа, ты чего тут со свечой–то шастаешь? — по–деревенски уже поинтересовался Рубанов–старший, вызвав улыбку сына.

— Да вота, Гришка–косой градусник наперекосяк повесил.

— Где–где–где? — взял у Марфы свечу Глеб. — Заморозка нет, но голову, пока всматриваешься, свернуть запросто можно, — теперь он развеселил отца.

Подойдя к конюшне и погладив Трезора, Максим Акимович закурил сигару, всматриваясь в светлое от горящей керосиновой лампы окошко.

— Кроме «мать–перемать», ничего путного не услышишь, — пофыркав иноходцем, придавил резиновым сапогом недокуренную сигару.

— Спасибо, лошади русского языка не разумеют, — поддержал отца Глеб, тоже пофыркав паром изо рта.

— А вот это ты зря, сынок. Всё они разумеют, — прошёл в конюшню, где Антип, Гришка–косой и Ефим чистили и убирали лошадей, готовя верховых к седловке.

Веригин, строго покрикивая, руководил работой.

— Матвей Фёдорович, — мысленно поставив его старшим, обратился к инвалиду Рубанов. — Скажи ребятам, чтоб мне коляску заложили, а Глеб верхом решил ехать.

— Максим Акимович, ваше превосходительство, возьмите нас на охоту, — заблажили мужики.

— Я и загонщиком могу, — обозначил свою роль Гришка–косой.

— Ага! — улыбнулся Максим Акимович. — Только неизвестно, куда дичь загонишь. Вообще–то — уговорили. Запрягайте телегу и еды побольше у Марфы возьмите. Антип, что, с вечера не мог сказать, что охотиться мечтаешь?

— Дык, — развёл тот в стороны руки.

— Пойдёмте в дом. Тебе и Веригину дам одностволки, переделанные из военной винтовки Бердана. Вам они привычнее будут. Ефиму тульскую двустволку выделю, а Григорию…

— Ему манок дайте, крякв приманивать… А то подстрелит ненароком, — заржал Ефим, и жизнерадостный смех подхватила вся мужская компания.

Даже Трезор — и тот завизжал чего–то своё, сокровенно собачье.

Уже рассвело, когда обоз тронулся в путь.

Проехав рубановскую улицу и двухэтажный кирпичный дом старосты с медным петухом на крыше, наткнулись на бричку с пьяненьким дьячком из покровской церкви.

— Миряне, я тут у местного батюшки в гостях был, — в полный голос сообщил тот, не думая уступать дорогу. — Чада мои, как вы на протодьяконов Лазаря и Пимена издали похожи, — загудел, словно в пустую бочку, подозрительно приглядываясь к Ефиму с Гришкой–косым.

— Ну ты, кутья прокисшая, — разозлился конюх. — Всё Преображенье отмечаешь?.. А сам–то издали — ну вылитый поп Гапон, — оскорбил почти святого отца.

— О–о, неразумный сын мой, — зарокотал дьякон. — Вот наложу епитимью, узнаешь тогда. Станешь сорок дней по сорок поклонов отбивать, — чмокнул лошадке, словно от горлышка пивной бутылки губы оторвал. — Овца заблудшая, — проезжая мимо телеги буркнул Ефиму.

— Поп — расстрига. Не по чину тебе епитимью накладывать, — не остался тот в долгу.

— Ефим, ну никакого у тебя к батюшке уважения, — развеселился Максим Акимович, закуривая сигару. — Ох, плачет по тебе епитимья…

— А чё он как этот…

Протарахтев по мосту, на котором Рубанов–старший опять погагакал, подъехали к дому чернавского помещика. Тот уже ждал на крыльце.

— Милости просим, — погромче дьякона заорал он. — Какая охота на голодный желудок?

— Как–то неудобно отказываться, сынок. Чайку не мешает попить, — прошли в хлебосольный дом.

— Если одну рюмочку — то можно, — согласился Глеб.

Как и положено, на столе исходил паром пузатый медный самовар. Благоухала разнообразная закуска, и услаждала глаз водочка в запотевших разнообразных хрустальных графинах.

— Гости дорогие, рассаживайтесь. Отведайте чего–нибудь с дороги, — радовалась хозяйка.

— Знакомьтесь. Два страстных охотника, — указал Тавелев на вошедших в столовую пожилых усатых, но без бород, мужчин. — Братья–близнецы Николай Иваныч и Михаил Иваныч.

Поклонившись, те чинно уселись за стол.

— По рюмочке, господа охотники, угощал хозяин. — Закусывайте, не стесняйтесь, а теперь можно и по другой.

— Фадей Михалыч, друг мой, а пошлите человека за Полстяным и в Ильинку за Севастьяном Тарасовичем, — намекнула супруга. — Вот и славно перед охотой люди посидят. А я распоряжусь дворню угостить и лошадей пока распрячь, — засуетилась она.

— Мои работники рожь на молотилке домолачивают, — сообщил приехавший предводитель, поздоровавшись с присутствующими.

Вычислив, по опыту общения, ситуацию, он даже не взял ружьё.

— Снимайте, снимайте сапоги болотные… Туфли вот надевайте, — ухаживала за Рубановыми помещица. — Я у вас в гостях побывала, теперь ваша очередь настала. Успеете ещё наохотиться.

Побеседовали об урожае нынешнего года, сравнив его с прошлогодним. Обсудили овсы и озимые, плавно перейдя к общественным вопросам — предстоящему земскому собранию и выборам губернской управы. Дружно осудили «Витю Полусахалинского» за мирный договор, перейдя на десертный разговор о лошадях и собаках.

— Ну уж оставь, пожалуйста, — горячился один из усатых братьев. — Упряжка–упряжкой, а в троечном деле важны не три лошади, а чтоб ТРОЙКА была… Чтоб сердце радовала… А сейчас что за народ пошёл? — в горячке спора поднялся со стула, опрокинув его, но не обратив внимания. — Ведь никто из нынешних, в настоящей запряжке не понимает… Простите великодушно, — поклонился Рубанову–старшему. — Может в столице только правильно запрячь умеют. В нашем уезде, — глянул на предводителя, — шалишь… Пристяжные нынче в лямках ходят… Конюхи поводков подвязать не умеют… А мы и не требуем, потому как настоящей ТРОЙКИ не ви–ды–ва–ли, — по слогам произнёс он, — усевшись на поставленный стул.

— Кто бы говорил, да не ты! — прожевав мясо и запив водкой, а потом ещё раз запив, чтоб окончательно и куда надо всё провалилось, вытер губы клетчатым платком предводитель. — Бывало, при папане моём, э-эх и тройка отборная была. Вообразите, господа, пятивершковых[11] лошадей как на подбор… Белоснежных в чёрных яблоках. Сила, а не лошади. Коренник — раскрасавец писаный. У вас — сроду таких не имелось, — глянул на усатых братьев. На тройке разномастных кляч катались.

Один попытался вскочить и что–то, соответствующее случаю, сказать, но другой удержал его.

Максим Акимович, удивляясь себе, с интересом прислушивался к беседе: «Сам теперь сельским помещиком стал», — глянул на сына.

Тот тоже внимательно слушал предводителя.

— … Чистопородный орловский рысак. Пристяжные — с лебедиными шеями, кровно–арабскими головами и большими чёрными глазами.

— Ты о жене что ли? — сумел вставить один из усачей, сбив рассказчика с лошадиной темы.

— Собака! — чуть подумав, промолвил Зосима Миронович, запив этот образ стаканом водки. — Какие у папани были борзые, — ностальгически зажевал колбасой пшеничную.

— Видели! — буркнул усатый оппонент, тоже приняв на грудь сорокоградусной. — Глаза чёрные и навыкате… И хвосты колечком, — рассмешил брата и чернавского помещика.

— Ва–а–жные борзые, — не слушая его, продолжал толстяк Полстяной. — Собаки — сила! Длинномордые…

«Как супружница твоя», — подумал, но не отважился озвучить мысль усатый охотник.