Женщина-рыцарь. Самые необычные истории Средневековья - Брезгам Галинакс

добрых людей им на растерзание.

Видя во мне своего заступника и покровителя, крестьяне полагали, что имеют полное право обращаться ко мне с любыми просьбами, которые нередко были так настойчивы, что больше походили на приказания. Невозможно сосчитать, как много всего я давал в долг, невозможно перечислить, какую помощь оказывал, но моим добрым крестьянам всего этого было мало; причём, они были так хитры, что в большинстве случаев нельзя было определить, действительно ли их привела ко мне нужда или они просто хотят поживиться от меня на дармовщину. Некоторые семьи были должниками из поколения в поколение, и это воспринималось как нерушимый обычай; правда, они готовы были в любой момент прийти мне на помощь и даже положить голову за своего господина, – чего же ещё мне нужно? Они мои верные слуги и я должен быть этим доволен, говорили они.

Сущим кошмаром для меня было вершить суд и разбирать крестьянские тяжбы: взаимные упреки, крики, а порой и драки неизменно сопутствовали судебному процессу, и сколько бы я не грозил страшными карами его участникам, сколько не призывал их к порядку, всё было, как об стенку горох, и помогало только на краткое время. О справедливости на суде нечего было и мечтать: попробуйте отделить правду ото лжи, если они так сильно перемешаны, что одно становится продолжением другого. Какое бы решение я не принимал, всё равно оно не было до конца правильным; ну, а уж о том, что мои приговоры вызывали обиду и раздражение – иной раз у выигравшей стороны больше, чем у проигравшей – я и не говорю.

Отдельно надо рассказать о ius primae noctis… Вам известно, что это означает, святой отец?

– Да, – отвечал Фредегариус, встрепенувшись, – Право господина провести первую ночь с новобрачной, если она его крестьянка или вышла замуж за его крестьянина. Священное древнее право, подтвержденное законами. Но надо ли останавливаться на этом, мессир?

– Отчего же? – возразил Робер. – На исповеди нужно говорить обо всём, ничего не утаивая. Должен заметить, что вы исключительно целомудренный исповедник, мне чаще попадались иные, очень охочие до интимных подробностей. О, не подумайте, что я издеваюсь над вами, напротив, мне нравится ваша душевная чистота! Не беспокойтесь, в этом моём рассказе не будет решительно ничего, что её оскорбит.

Да, ius primae noctis – древнее и священное право. Так его и воспринимал мой добрый народец, но мне, принявшему устав нашего рыцарского братства, плотские утехи были воспрещены. Однако напрасно я пытался объяснить это моим крестьянам: они никак не могли взять в толк, почему я, их господин, мужчина на вид вполне здоровый, отказываюсь провести первую ночь с девушками, принадлежащими мне по праву.

Мои слова о данном обете воздержания никого не убеждали; селяне заподозрили, что у меня есть какой-то недостаток по мужской части. Прислуга в замке была подвергнута самым хитроумным и тщательным расспросам, а поскольку слуги ужасно любят сообщать даже малознакомым людям всё о своих хозяевах, до последней чёрточки, то вскоре эти подозрения были развеяны.

Тогда крестьяне оскорбились: они решили, что я пренебрегаю их дочерьми. Пошли слухи, что на Востоке я познал с тамошними красавицами такие наслаждения, после которых меня не может прельстить ночь любви с простыми сельскими девушками.

Отношение ко мне стало заметно прохладнее. Мое родство с моим народом было нарушено, – в прямом смысле слова, – как теперь он мог называть меня своим отцом?

* * *

Робер тряхнул кувшин с вином и вылил последние капли в свой стакан. Осушив его, он посмотрел в окно и сказал:

– Ночь на исходе, близится утро, – что же, моя исповедь тоже подходит к концу. Вам недолго осталось страдать, но напоследок я расскажу вам о самом страшном моём поступке.

– Я вижу, это сильно тревожит вас, мессир, – заметил Фредегариус. – Но не волнуйтесь: что бы это ни было, милость Божья безгранична, а я тем более не стану осуждать вас. «Не судите, да не судимы будете», – завещал нам Спаситель.

– Благодарствуйте, – с поклоном ответил Робер. – Вы поистине посланы мне Небом, никому не удалось бы утешить меня лучшим образом. Итак, я приступаю к самой тяжёлой части моего рассказа.

В непросохших от сырости стенах моего нового жилища я с большим размахом устроил пир для соседей. Желая поразить их, я нанял с десяток поваров в помощь моим собственным, дабы блеснуть шедеврами кулинарного искусства; два десятка музыкантов весь вечер забавляли нас чудесной игрой, которую не услышишь и в королевском дворце; три десятка шутов, жонглеров и акробатов выделывали такие штуки, что у моих гостей сводило живот от смеха.

Большое впечатление на моих гостей произвели различные хитроумные приспособления и смелые новшества, которыми был заполнен мой замок. В парадной зале, например, под плитами пола имелись трубы, по которым подогретый воздух подавался сюда из нижних помещений, в результате чего в зале всегда было тепло и сухо. Эту идею я позаимствовал из устройства восточных бань и вызвал жгучую зависть соседей; правда, сама мыльня, которая тоже была построена в моём замке, им не понравилась. Подобно многим нашим людям, не видевшим Востока с его благами и удобствами, мои соседи думали, что прекрасно можно прожить и без телесных омовений, – более того, они считали их греховными.

Впрочем, я уже касался этой темы и не буду повторяться, но отмечу, что неприятие чужих обычаев доходило у нас до абсурда: так, например, настоящее возмущение вызвали вилки, которые были выданы каждому гостю для того чтобы брать куски мяса и прочую снедь не руками, а этими простыми и удобными в обращении предметами. «Разве мы инородцы? – было высказано общее мнение. – Для чего нам ковыряться в еде этими штуками, похожими на вилы, которыми черти мучают грешников в аду? Чистые христианские руки, без сомнения, лучше, чем эти дьявольские вещицы, завезенные из басурманских стран». А кто-то отчётливо прошептал: «Я видел подобное в домах терпимости в Венеции. Серебряными вилками там пользуются куртизанки, а кроме них ещё и содомиты. Они узнают друг друга как раз по этим серебряным вилкам». За столом раздался приглушенный мужской смех, а дамы засмущались и прикрыли лица рукавами. Я приказал слугам убрать вилки, подумав, что даже хорошие, но чужие нам порядки надо вводить с большой осторожностью.

О слюдяных окнах я уже говорил: они не считались грехом, но были в представлении моих гостей безумным мотовством, – таким же, как мраморные фризы с растительным орнаментом во всех комнатах главной башни. Зато очень понравился гостям, – в первую очередь, дамам, – внутренний дворик замка с его зелеными