Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

в его кабинет, ложились на его диван, чтобы поделиться самым потаенным. Всем трем снился Мраморный человек…

Симон встал и пошел на кухню. Он представления не имел, который час. Стенные часы над газовой плитой ввели его в курс. Одиннадцать утра. Ничего страшного. Сегодня не было назначенных визитов, а насильственная смерть имела одну особенную власть: она отодвигала в тень все другие события в жизни.

Кофе. Мельница. Кофеварка. Рассеянным жестом он включил маленькое радио, отделанное бакелитом, — модель «VE 301» (Volksempfänger[84]), самая дешевая из серии, запущенной в широкую продажу Йозефом Геббельсом, которую в конце концов прозвали «Геббельсовой глоткой».

Внезапно зерна кофе посыпались на пол.

Мельница выпала у него из рук, когда он услышал новость. Этим утром, на рассвете 1 сентября 1939 года, Германия напала на Польшу. Или, вернее, ответила на агрессию, совершенную против радиотрансляционной станции в Глайвице[85]. В ответ на эту провокацию вермахт развернул широкомасштабную операцию, дав отпор на северном, южном и западном направлениях и уже продвигаясь к Варшаве. Только и всего.

Никто никогда не поверит в эту историю с радиостанцией, безусловно от начала и до конца выдуманную Гиммлером и его кликой. Но это детали. Главным было то, что Германия вступила в войну…

Симон как загипнотизированный уставился на рассыпавшиеся по кафелю зерна. Монотонный голос продолжал вещать про «недопустимый акт агрессии со стороны Польши» и «законное право Германии на ответные действия».

Война. Он вспомнил, что Франция и Англия обещали Польше свою поддержку, а значит, обе эти страны также вскоре будут втянуты в военный конфликт.

Господи боже, этим утром, 1 сентября началась Вторая мировая война, ни больше ни меньше.

Он снова открыл окно. Свежесть ливня, серо-голубая картина омытого города, отсвечивающего, как грифельная доска, его успокоили. Он собрал с пола зерна кофе, запустил мельницу и приготовил свой утренний нектар в кофеварке «Bialetti Moka Express».

Внезапно он вспомнил, что у него сегодня встреча за обедом. Грета Филиц. «Бауэрнхоф». В половине первого. Об отмене и речи быть не может. Наоборот, эта встреча станет началом его расследования: Грета хорошо знала жертв.

Он залпом допил чашечку и отправился под душ.

40

Ливень уже прекратился. Только теперь летняя жара дала о себе знать. В еще пропитанном дождем воздухе чувствовалось приближение тяжелой влажной волны, которая надвигалась на Берлин, словно желая удушить его.

Едва Симон вышел из дома, как небо прорезали ревущие самолеты. Война. Господи. Забыть про нее невозможно. На Потсдамской площади он увидел, как движутся войска, направляющиеся на Восток, — бронетранспортеры, крытые грузовики с оборудованием, тягачи с платформами… Все реквизировано для переброски солдат в Польшу.

Под небом, где еще не разошлись грозовые тучи, этот караван выглядел великолепно. Будто нарочно, как раз в этот момент сквозь тучи проглянуло солнце, залив лучами вереницу блестящих от дождя машин. Перст Божий…

Он ждал, что на улицах его встретит настоящий шквал — паники или энтузиазма. Ни того ни другого. Никто не читал газету, застыв посредине мостовой. Никаких стихийно образовавшихся толп, где голоса звучали бы громче, а горячие головы приходили бы в возбуждение. И уж конечно, никаких манифестаций перед вражескими посольствами. Или берлинцы еще не поверили, или поверили уже давно и их реакцией стала усталость.

Ровно в половине первого маленький Краус переступил порог «Бауэрнхофа». Несмотря ни на что, он не пожалел времени, со всей тщательностью подойдя к своему внешнему виду, и на этот раз его выбор пал на хомбург, украшенный Gamsbart[86], «бородой серны», которую традиционно носили на своих шляпах баварцы. Самое время выглядеть как можно патриотичнее.

«Бауэрнхоф», занимающий дома 10–11 по Потсдамерштрассе, был построен в начале века. Этот огромный ресторан уже вышел из моды и превратился скорее в историческую диковинку, нежели в достойный внимания гастрономический адрес. Сады с каменными фонтанами, просторные, как на вокзале, залы, колоссальные люстры, мозаика на потолке, представляющая менестрелей и прочих трубадуров при германских дворах…

Грета Филиц была уже здесь. Симон заметил ее: она, выпрямившись, сидела на стуле в тени камина. Он пошел вдоль одного из трех рядов столиков, выстроенных как фишки для игры в нарды. Все они были заняты, и поднимающийся гул голосов напоминал звук фанфар, оттененный перестуком вилок.

У Греты был недовольный вид. Ее мордашка аппетитной ягодки хмурилась, словно эта вишня уже отцвела. Круглый ротик — эти знаменитые губки, сводившие с ума весь Берлин, — был мрачно поджат, глаза затуманены, и — какое святотатство! — в уголках век наметились морщинки. Еще на подходе Симон подметил пудру, скопившуюся в этих складочках. Он подумал (и тут же обругал себя) о пыли на египетских масках.

— Вид у тебя неважнецкий, — заметил он, усаживаясь.

— Ты слышал новости?

— Этого следовало ждать, не так ли?

— И все же… Что теперь будет?

Молодая женщина достала из сумочки пудреницу и открыла ее движением большого пальца. Посмотрела на себя в зеркальце, потом принялась нервно прижимать пуховку к лицу, как промокают от крови рану.

Симон был не готов пуститься в туманные геополитические рассуждения, да и собирался поговорить за обедом не об этом. Поглядывая на Грету краешком глаза, он спрашивал себя, в каких она была отношениях с Сюзанной, Маргарет, Лени… Все члены «Вильгельм-клуба» считались подругами, но их истинные связи были куда сложнее. Каждая из них не раз намекала на это, расположившись на его кушетке. Смесь ревности, соперничества, восхищения и… желания.

Он подумал, что Грета будет потрясена, если узнает об их смерти… И смерти куда более жестокой, чем во всех сегодняшних новостях, можешь мне поверить. В горле у него пересохло. Он взял бутылку «Адельхольценера», любимой берлинцами минеральной воды, налил себе в стакан и сделал большой глоток с кучей пузырьков.

Симон начал со своего коронного номера — смеси шуток, сплетен и лести, — который обычно всегда срабатывал. Но не сегодня. Грета так и не повеселела. Он понял, что у нее есть особая причина для мрачного настроения. Она прежде всего оставалась Адлонской Дамой, для которой политика лишь фон для забавных историй.

Подошел официант. Грета заказала свой Kartoffelsalat, как и собиралась, и Симон последовал ее примеру умеренности.

— Что происходит? — в конце концов спросил он самым благожелательным тоном. — Ты можешь все мне рассказать. Я остаюсь твоим психоаналитиком.

— Только не начинай!

Симон замолчал. Она уже созрела. Оставалось только подождать, пока спелый плод упадет.

— Вот уже две ночи, — начала она, — мне снится… жуткий сон.

Симон вздрогнул.

— Я вижу палача… Я стою, дрожащая, со своим свидетельством о чистоте