Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

выплескивалась. Глаза у нее были стеклянные, а кожа серой. И весь вид совершенно обколотый.

— Садитесь, — приказала она.

— Вы считаете, это подходящее место для разговора о моем больном отце?

— Ваш отец прекрасно себя чувствует.

— Что? Ваше сообщение…

— Это чтобы вы пришли.

Бивена разрывали противоположные чувства. Он бы с удовольствием засадил ее в камеру, просто чтобы поучить жизни. В то же время ему полегчало от ее признания, что она соврала, — по крайней мере, отец в порядке. В глубине души он восхищался смелостью этой женщины, которая использовала все «доступные и необходимые средства», чтобы добиться своей цели.

— Вы думаете, что мне делать больше нечего, — начал он, неохотно усаживаясь, — кроме как пить кофе в Biergarten в разгар рабочего дня?

— Мне надо поговорить с вами о многих вещах, и это срочно.

Бивен посмотрел на часы.

— Слушаю вас, но клянусь, если вы вытащили меня ради каких-нибудь…

— Закон от четырнадцатого июля тридцать третьего года — это вам о чем-то говорит?

— И перестаньте загадывать загадки.

— Закон о насильственной стерилизации.

— Стерилизации кого?

— Инвалидов, неизлечимых пациентов, имеющих наследственные заболевания, слабоумных, безумцев…

Он бросил взгляд вокруг: танцоры не собирались сдаваться. Музыканты — духовой оркестр — теперь грянули галоп. Под деревьями бодро задвигалась вереница в ритме взрывных аккордов и медных взвизгов. Напоминало пляску смерти под саркастическое хихиканье.

— Вы вызвали меня, чтобы поговорить об этом?

— Нет. Я хотела узнать, слышали ли вы о другой программе.

— Какой именно?

— О программе… более радикальной, имеющей целью ликвидацию душевнобольных.

Разумеется, он слышал. Пустые слухи вроде тех, что ходили про намерения нацистов уничтожить всех евреев или утопить цыган в Кильской бухте.

— Сортирные пересуды.

— Вам знаком некий Эрнст Менгерхаузен?

Имя он где-то слышал, но не смог бы сказать ни когда, ни при каких обстоятельствах.

— Нет, — предпочел он ответить. — А кто это?

— Гинеколог. Он вчера приезжал ко мне, со списком.

— Со списком?

— Больных, которых нацистская власть решила перевести в образцовый госпиталь в Верхней Швабии. В замок Графенек.

Подошел официант. Бивен заказал кофе. Гарсон кивнул и аккуратно поставил перед Минной тарелку с Mohrenköpfe[89].

Она набросилась на них, как будто несколько дней не ела. Было что-то тошнотворное в том, как она терзала ложечкой эти бисквитные кругляшки с заварным кремом.

Франц отослал официанта движением подбородка и продолжил:

— Вы остановились на замке Графенек. Но это же хорошая новость, разве нет?

— Для человека из гестапо вы слишком наивны. Пациентам там будет лучше, потому что они задержатся там ненадолго.

— Как это?

— Их уничтожат.

Бивен поерзал на стуле — он думал о расследовании, об уходящем времени. Чего ради он застрял здесь и выслушивает всякие россказни дамы-психиатра в костюме ковбоя?

— У вас есть доказательства ваших утверждений?

— Нет. Поэтому я и попросила вас прийти. Вы могли бы все выяснить.

Она по-прежнему пожирала свои Mohrenköpfe, но не как девчонка-лакомка, а скорее как наркоманка, неврастеничка, которая слишком часто забывает поесть, но время от времени испытывает волчий голод.

— Очень жаль. У меня нет времени.

— Это важно.

— Поверьте, на данный момент есть масса вещей, которые важны.

— Я хочу сказать, для вас.

— Для меня?

— Ваш отец в списке.

Бивен замолчал. Новость его не удивила. Что́ Третьему рейху делать с бредящей развалиной вроде его отца? Уничтожить, конечно же.

Петер Бивен не может рассчитывать на особое отношение: вот уже двадцать лет он стоит больших денег государству, которое, со своей стороны, давно уже полностью возместило свой долг за Большую войну. А теперь пришло время закрыть лавочку.

— Я посмотрю, что можно сделать, — сказал он, поднимаясь.

В некотором смысле он давно уже ждал подобного оборота дел. Орден, которому он служил, скоро станет его врагом. Или же, что будет точнее, он сам станет врагом родины. Потому что он никогда не позволит своим коллегам увезти отца, чтобы сделать ему смертельную инъекцию где-то в Верхней Швабии.

Он уже отворачивался, когда Минна схватила его за рукав:

— Вы все выясните?

— Я же сказал вам…

— Следует поторопиться. Менгерхаузен говорил об автобусах, о перевозке. Вы должны этому помешать!

Бивен опустил глаза: Минна не отпускала его рукав.

— Сядьте, — повторила она. — Пожалуйста. Я еще не закончила.

Он подчинился.

— Что еще?

— На меня сегодня ночью напали.

— В Брангбо?

— Нет. В Моабите, рядом с клубом, который называется «Гинекей».

— Знаю такой.

Минна не смогла скрыть замешательства. Бивен чуть не добавил: «Гестапо знает все», но воздержался. Тот факт, что Минна фон Хассель лесбиянка, его не удивил.

— Я встречалась с подругой.

— Ну конечно.

— У меня нет таких склонностей, если вы об этом.

— Я ничего не спрашивал.

— Значит, я что-то не так расслышала.

— И что произошло?

— Было около трех часов ночи, какой-то человек пошел за мной следом…

— Вор?

— Нет. Убийца.

Вообще-то, Бивен не жаловался ни на скорость реакции, ни на свою способность применяться к обстоятельствам, но тут вынужден был признать, что обстоятельства взяли верх. Как эта попытка убийства вписывается в общую картину?

— Он ждал меня на выходе из клуба и преследовал до набережных Вестхафенского канала.

— Вы от него оторвались?

— Нет. Он поймал меня в доках, но в последний момент пощадил.

— Почему?

— Я думаю, что…

— Ну?

— Он спутал меня с кем-то другим. Когда мы оказались лицом к лицу, он понял свою ошибку.

— С кем он мог вас спутать?

— С подругой, к которой я приходила в «Гинекей». Мы были одеты совершенно одинаково.

— У вас есть еще какие-нибудь причины думать, что целью была именно она?

Минна замялась. Она прикончила свои бисквиты и допила кофе. Однако продолжала крутить ложечкой в чашке. Ее нервозность могла объясняться пережитым нападением, но все ее поведение выдавало скорее ломку — в ее карточке значилось, что она алкоголичка, но не исключено, что она употребляет и иные вещества.

— Не знаю. Рут… моя подруга… она мне позвонила и сказала, что у нее проблема, но в результате так ничего конкретного и не объяснила. Но она показалась мне очень встревоженной. Будто чувствовала угрозу…

Бивен такого совершенно не ожидал. Если нацистский режим и был самым опасным в мире для тех, кто сворачивал с пути истинного, то обычная уголовщина с берлинских улиц почти исчезла. Когда к власти приходят убийцы, у шпаны, можно сказать, пропадает смысл существования.

— Вы видели этого типа вблизи? Можете его описать?

Она обхватила голову руками. В своем маленьком берете она походила на утлую лодчонку — серую и пустую.

— Вот это самое безумное…

— Что именно?

— Его лицо… Его лицо было мраморным.

Бивен, единственный человек в траурно-черном среди