Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

было и следа иронии. С точки зрения эсэсовцев все было решено раз и навсегда: Адольф Гитлер бог.

Бивен предпочел сменить тему:

— Я видел этим вечером герра Кёнига.

— Я знаю. Он мне звонил.

— Почему вы разрешили ему поделиться со мной информацией о кинжале?

— Я не понимаю, как вы могли бы продолжить расследование, не владея всей информацией по делу.

На этот раз Бивен чуть было не заорал: «Не держите меня за полного идиота!» Но снова выбрал униженный, почти вкрадчивый тон:

— Однако я впервые слышу об этом важнейшем обстоятельстве. О нем не упоминается ни в одном…

— Сначала мы должны были увериться, что вам можно доверять.

— В каком смысле?

— Бивен, за вами следили в последние дни. Теперь мы считаем, что, прежде чем задержать преступника, вы сумеете поступить должным образом.

— Позволив вам убить его?

Бивен высказался слишком прямолинейно. Даже в гестапо следовало выбирать выражения.

— Если я арестую этого человека, — сдал он назад, — то никто не будет заинтересован в том, чтобы его судили и приговорили. Подобная история может сильно запятнать репутацию рейха, не говоря уже об иностранной прессе.

Пернинкен не отпустил ни единого комментария. В его молчании сквозило одобрение.

— Разумеется, можно было бы уладить дело максимально деликатно, не вынося сор из избы, — продолжил Бивен, — но это также наделает шума. Исчезновение высокопоставленного чина СС не останется незамеченным. Пойдут слухи…

— Ближе к делу, гауптштурмфюрер.

Бивен набрал в грудь воздуха и кинулся в неизвестность:

— Существует территория, на которой офицер СС может исчезнуть самым естественным образом.

— Какая именно?

— Война, польский фронт.

— Что именно вы задумали, на самом-то деле?

Бивен выложил все разом:

— Я нахожу убийцу, сообщаю вам его имя, и вы посылаете его на фронт. Там он может незаметно… погибнуть. Что может быть естественней, чем смерть на поле боя?

— И кто возьмет на себя эту… казнь? Вы?

— Именно.

Пернинкен улыбнулся в полумраке:

— Ваша вечная навязчивая мечта об отправке на фронт.

— Мы об этом уже говорили, обергруппенфюрер, мы…

— Я передам наверх, — оборвал его Пернинкен. — Но в вашем плане не хватает главного: имени убийцы.

— Я скоро его добуду, обергруппенфюрер.

— Надеюсь, ради вас же. — Отто Пернинкен снова принялся расхаживать по рыхлым глинистым комьям. Он, конечно же, не осознал иронии своих слов, когда добавил: — Но внимательно смотрите себе под ноги, Бивен.

— Я буду осторожен.

— Вы мне напоминаете одного эсэсовского офицера, которого я когда-то знал. Он думал, что может использовать нацистский режим… скажем так, в личных целях.

— Что с ним стало?

Генерал оглядел погруженные в сумерки поля:

— Если мне не изменяет память, он зарыт где-то неподалеку отсюда.

36

Беседа с Эрнстом Менгерхаузеном не принесла ничего хорошего, продолжение тоже. Выплакав весь алкоголь в мечтах о том, как она увезет своих «детей» куда-нибудь за моря, где нет нацизма, Минна фон Хассель заснула, как последняя пьянчужка, в своей тачке. Проснулась она только около одиннадцати вечера, чтобы как следует проблеваться — с коньяком это был обычный исход: нокаут с острой тошнотой и желчной отрыжкой.

И тогда против всех ожиданий зазвонил больничный телефон…

Квартал Моабит, расположенный в западной части Берлин-Митте[74], был известен когда-то двумя равно важными вещами: тюрьмой и прокоммунистическими настроениями. К исходу шести лет национал-социализма расстановка сил поменялась: на дух ничего коммунистического, зато камеры переполнены политзаключенными.

Моабит был большим островом, окруженным Шпрее с юга, Шарлоттенбургским каналом с запада, Вестхафенским каналом на северо-западе и судоходным каналом Берлин-Шпандау на северо-востоке и востоке. Нечто вроде отдельного мира, родившегося из индустриализации XIX века, чье рабочее население, и без того теснившееся как сельди в бочке, еще и подыскивало дополнительных постояльцев на ночь — по несколько марок за соломенный тюфяк.

Можно не уточнять, что в час ночи в северной части Моабита, рядом с речным портом Вестхафен, не горело ни единого фонаря, а улицы как вымерли. Рабочие спали сном праведным.

Итак, ей позвонила Рут Сенестье. Уже почти два года о ней не было ни слуху ни духу. Художница, скульптор, лесбиянка, придерживавшаяся левых взглядов: совершенно непонятно, как она умудрилась выжить при национал-социализме.

— Как твои дела?

Женщина не ответила. Она просто попросила приехать к ней в «Гинекей», сапфический[75] клуб на берегу одного из водоемов Вестхафена. Это срочно.

Недолго думая, Минна приняла душ, оделась и села за руль своего старенького «мерседеса-мангейм». Через час она добралась до цивилизации, то есть доехала до Берлин-Митте, потом по набережным Шпрее до тепловой электростанции Моабита.

Припарковавшись у подножия внушительного комплекса с его башней в форме колокольни и похожими на гигантские гаубицы трубами, она двинулась по кривым улочкам, пока не вышла на широкий проспект, который и искала. По обеим сторонам стояли кирпичные дома, как ломти нарезанной коврижки. Никаких фонарей, грунтовое покрытие: стрела, пустынная и отточенная, как мачете.

Минна здорово дрейфила. Она молилась, чтобы издалека ее можно было принять за мужчину. Широкие брюки, вельветовая куртка, поверх которой она накинула плащ, стянув его поясом. И не забыла про пресловутый берет художника, à la française…[76] В целом могло сойти.

Наконец показался пакгауз, где приютился «Гинекей». Окна были занавешены, никакой вывески у входа. Только фонарь — вроде ночника — подмигивал вам издали. Мысль разместить подобный клуб рядом с доками была поистине гениальной. Никому не пришло бы в голову искать сливки лесбийского сообщества Берлина среди деревянных ящиков и покрытых татуировками портовых грузчиков.

На самом деле в Третьем рейхе лесбиянок не преследовали так, как гомосексуалов. В те времена статья 175 германского уголовного кодекса осуждала только сексуальные отношения между мужчинами. Такого преступления, как лесбиянство, просто не существовало. Но лишняя осторожность никогда не повредит…

Минна постучала. В окошке мелькнул чей-то глаз, замок щелкнул, занавеска поднялась, и она очутилась внутри. Место было еще живописнее, чем ей запомнилось. Кирпичные стены покрыты белой блестящей краской, столы освещены подвесными лампами на светильном газе. Пламя рожков, казалось, резвилось в дымном воздухе, как блуждающие огоньки. В дополнение на столах горели маленькие свечи…

В первом зале Рут не было. Художница ничего не стала ей объяснять. Ни слова о причинах этого загадочного свидания, никаких объяснений по поводу «срочности». Но Минна достаточно хорошо ее знала, чтобы понять, что дело не в капризе.

Второй зал, поменьше, был разделен на альковы, скрытые за белыми занавесями, и находящиеся внутри посетительницы отбрасывали на них завораживающие китайские тени. Казалось, в помещении витают призраки.

Внезапно одна из занавесок откинулась, и появилась Рут Сенестье с широкой улыбкой на личике