Золотые нашивки - Юрий Дмитриевич Клименченко

проговорил Шведов. — Это — борьба.

— Возможно, — согласился Димка. — Но дух у нас все же не такой, какой должен быть. Не товарищеский. Отсюда вот такие происшествия, как вчера…

— Ты тут демагогию не разводи, Роганов. Наша задача быть победителями в соревновании, а уж «дух» зависит от вас самих, — недовольно проговорил старпом Кравченко. — Все, что ли, Анатолий Иванович?

— Все. Если ни у кого ничего больше нет, можно разойтись.

Шведов спустился к себе в каюту, закурил. Он сделал верный ход. Симпатии экипажа на его стороне. Он показал всем, что не трус и умеет признавать свои ошибки. В данном случае лучше было откровенно все сказать, чем промолчать и потом чувствовать на себе насмешливые взгляды людей — вот, мол, горе-капитан. Говорил, говорил и в конце концов потерял паруса. Нет, все сделано правильно.

А вот выступление Роганова ему не понравилось. Обвинял во всех смертных грехах. Антагонизм, нетоварищеское отношение к «Ригелю», зазнайство. Чувствовалось, что говорил искренне. А может быть, мстил за случай на Дерхольме? Ушел тогда обозленным… В общем-то, в его словах есть какая-то доля правды. Дружба у ребят с «Ригелем» не получается. А кто виноват? Плохо, конечно, что его личная антипатия к Нардину как-то отразилась на отношениях между курсантами. Антагонизм! Какая ерунда.

ИГРА «ВО МНЕНИЯ»

Простояв в бухте Тага-лахт четверо суток, «Ригель» вышел в море. Предстояло закрепить на практике весь комплекс управления судном под парусами. Их постановку и уборку на ходу, повороты, маневр «человек за бортом», лавировку. За полтора месяца пребывания на баркентине курсанты многому научились и многое поняли. Все стояли на руле, все помогали штурману в определении места судна. Некоторые уже с нетерпением ждали учений в море. Хотелось показать свою выучку. Хабибулин, скептически настроенный в первую неделю, переменил мнение о плавании на паруснике.

— Знаете, ребята, — говорил он, — в таких плаваниях есть своя прелесть. Даже хорошо, что наш «Ригель» маленький. И нас здесь не много. Старшекурсники мне рассказывали, что когда они плавали на большом учебном теплоходе, то по две недели ждали очереди отстоять штурманскую вахту. А у нас к штурманскому столу всегда можно подойти.

Нардин оказался прав. Курсанты привыкли, разочарование первых дней прошло. Одному старшему помощнику Моргунову все не нравилось. Сидя в кают-компании перед вступлением на дневную вахту и помешивая чай ложкой, он говорил третьему помощнику:

— Ну, невозможно скучно, когда вот так бесцельно утюжим море. Отрабатываем практику, выполняем учебную программу. Особенно ночью. Вся вахта дремлет по закоулкам и теплым местечкам. Рулевой, впередсмотрящий и я — бодрствуем. Иногда за всю вахту ни одного поворота, ни одного маневра. Тощища. То ли дело на транспортном судне! Море — порт, море — порт. Когда я плавал на Дальнем Востоке, ходил в Японию…

Он любил рассказывать о плаваниях на Дальнем Востоке и считал их лучшим временем своей жизни.

Раз ночью, когда «Ригель» спокойно шел с попутным ветром, Нардин услышал разговор курсантов. На баке сидели вахтенные, курили и вполголоса вели ленивую беседу. Огоньки сигарет то разгорались, то затухали. Говорил Орлов:

— Собрался он, значит, втихаря, никому не сказал, оделся во все лучшее, что у него было, и дал деру. На следующий день на судне паника. Капитан поехал на берег. Стали разыскивать, а он как в воду канул. Перед самым отходом из порта сообщили, что парень попросил политического убежища…

— Вот дурак. На что же он рассчитывал? — спросил кто-то. В темноте Нардин не узнал говорившего.

— Черт его знает. Наверное, надеялся, что повезет.

— Ну и что с ним дальше было? Известно?

— Известно. Приехал через две недели назад.

— Взяли?

— Взяли. Живет себе спокойно в Ростове.

— А из училища выставили?

— Не знаю. Надо думать, что да.

— Дурак все же, — сказал Тихомиров. — Я вот в чужой стране навсегда жить бы не остался. Никогда, хоть озолоти…

— Можно мне вмешаться, ребята, — проговорил Нардин, выдвигаясь из темноты. — Я слышал, что вы тут говорили, и вспомнил один эпизод.

— Садитесь, Владимир Васильевич, — вскочил с места Батенин. — Здесь удобно, за ветром.

Нардин сел.

— Так вот, к разговору. Было это на Гаваях, в Гонолулу. Мы заходили туда брать воду и продукты. Вечером доктор, третий помощник и я отправились погулять и зашли в бар на берегу моря. Замечательное место! Веранда висит прямо над водой, кругом цветы, океан, теплынь, звезды над головой, оркестр из гавайских гитар. Экзотика. Сами понимаете.

Заняли мы место в углу, заказали пива со льдом. Рядом за столиком шумела компания под предводительством какого-то низенького, краснорожего старика. Хохотали, громко чокались, орали.

Ну мы, конечно, говорили по-русски, те — по-английски. Старик, видимо, услышал наш разговор и к нам:

— Русские?

— Русские.

— О, гад дем! Как я рад. По этому поводу надо выпить. Эй, Дэвид, замороженного шампанского три бутылки!

Старик шпарит по-русски, как мы с вами. Мы его, конечно, спросили, кто он.

— Я, — говорит, — капитан теплохода «Блэк Пойнт», вон на рейде стоит. Десять тысяч тонн груза берет. Сам я латыш. Уроженец Виндавы. В Штатах живу сорок лет. Подданный США.

— Ну и как? — спрашиваем.

— Отлично, — говорит. — Во! — хлопает себя по карману. — Пленти долларз. Семья во Фриско. Жена, дочь, сын, внучка. Дом. А вы как?

— Ничего, — говорим, — хорошо.

— Ну, как там в Виндаве?

— Порядок, — говорим. — Не узнаете.

Выпили мы шампанского. Старик свою компанию бросил, к нам пересел, не знает, чем нас угостить. Сорит деньгами. Мы его уже и останавливали, а он ничего слушать не хочет. Разошелся капитан.

Посидели мы в баре, а потом решили пойти с ним к нам на судно.

Мы капитана хорошо приняли, кофе соорудили, достали черный хлеб, квашеную капусту, белые маринованные грибы, икру. Знали, в общем, что ему будет приятно. Но он погрустнел, нахохлился, смотрит на нас как-то странно. В кают-компании собралась почти вся команда.

Вдруг он говорит:

— Слушайте, братцы, а нельзя мне к вам, в Россию?

— Как в Россию? Вы же американец. Дом, жена, внучка, пленти долларз?

— Какой я американец? Латыш я. Не надо мне ничего. Мне бы в Виндаву, на Клаус иела, в маленький домик с геранью, с развешенными на заборе сетями, с запахом трески… Я из рыбаков. Походить бы по родной земле. Я, конечно, понимаю, что уже поздно, скоро отправляться туда, — он поднял палец кверху, — но вот сколько живу здесь, поверите, так бы и улетел домой в Латвию. Пивка бы выпил со старыми друзьями, поспорили, в скат поиграли… Как хочется, чтобы меня окружало все, к чему я привык в детстве.