Холмы России - Виктор Ревунов

В комнатах тихо-тихо. Феня давно спит. Молчит телефон, и Полине Петровне кажется: вот-вот зазвенит и ей сообщат что-то... Тревоги материнские, без конца тревоги.

Одни забываются, и приходят новые, как тучи из-за горизонта: их не остановишь.

Сергеи открыл дверь ключом, вошел крадучись.

Полина Петровна зажгла свет на кухне.

- Ты не спишь. Прости, мама. Заговорились с Лазухиным,- сказал он и расцепил портупею, повесил на штырь вешалки, как, бывало, отец.

Она была рада, что он пришел.

- Ложись. Чай принесу,- сказала сыну.

Сергей прошел в комнату, где спала Феня, чтоб взять кисет и трубку па подоконнике. Сперва, войдя со света, ничего не различал в темноте. Потом что-то забелело в углу, и из белого показалось лицо в лучившейся тенями подушке; чему-то улыбалась, и удивительной была явившаяся из тайны сна улыбка с закрытыми ресницами, будто о любви сказали ей что-то, или узнала минуту счастья, и забылась, и руку опустила, показывала пальцем на лежавшую в кресле кофточку - не то просила подать, не то раздумала и заснула.

"Лучинушка, лучина, что же не светло горишь".

Цн торопливо взял кисет и трубку, вышел с гулко забившимся сердцем.

На столике, возле постели Сергея, стояла чашка с чаем, как золотом налитая. Вился парок, тепло пахло лимоном.

Сергей с жадностью выпил чай.

- Как прошел вечер, мама?

~- Все хорошо. Исключая трюк на балконе. Как взбрело тебе в голову?

- Конечно, глупо,- согласился Сергей - Хотя Чтото хотел доказать, видимо?

- Ты видел Николая Ильича?

- Да.

- И Ирину Алексеевну?

Да, и ее,- нехотя и холодно ответил Сергей.

- Что-то случилось?-спросила Полина Петровна.

- Потом, мама...

В тишину квартиры рвался ветер, шумел за окнами в каком-то уголке загрюнило: сверчок деревенский - из дядюшкиного дома Сергей в спичечной коробке привез.

Первые ночи сверчок молчал, видимо, после своего родного запечья привыкал к новому жилью. Грюнил нежно, светло и задумчиво, будил Феню, вызывал во сне вечереющий хутор, звон парного молока в подойниках и рубиновую опояску зари за полями.

"Наш сверчок",- с улыбкой встретила его песенку в грусти о далеком.

Полина Петровна лежала на тахте у Другой стены.

Слышала, как вздохнула Феня.

"И ей доля",- подумала о ней и сама вздохнула.

Сверчок распалял свои трели, приближался к порогу, пробовал в ванной акустику, в комнате Сергея табачок не понравился, и наконец, затрещал под тахтой Полисы Петровны.

- Развлекать явился, кавалер,- засмеялась она.

- Теперь до утра разгулялся,- ответила Феня и разговорилась, потихоньку стала рассказывать разные исчории про сверчков, что от пожара они - чуть запахло - уходят и в брошенных избах не живут, дома разговоры подслушивают.- Всякое про них говорят. Ведь и про человека всякое можно сказать. А заметила: войдешь в избу - сверчок притихнет. А только слово сказал - засвиристел. По голосу, что ли, узнавал? Не к добру будто, если цвиркун на огонь летает. Было, сама видела, как летал. Перед печью вспархивал. Красный какой-то, крылья стеклом блестят, а усы словно жала. Вспорхнет, пролетит и упадет где-то. И сдается, вроде как по стене что проскакивает. Вот остановилась я и жду. Вспорхнул, и вижу, по стене тень от него замахала, замахала и под пол провалилась.

- И что же случилось?- словно издалека навестялся голос Полины Петровны.

- Я к разговору. А в нашей избе всегда что-то случалось: то вдруг словно кто заходит, то ночью дверь настежь. Может, самое-то и обычное: на завалку не закрыла, а ветром растворило. А в избе всегда что-то скрипнет или треснет. Но чего-то не по себе, а как проверишь?

Все равно что на уме, не видать. Вон и Федор Григорьевич все загадками говорил. Как-то сказал: "Обманутый человек не свою жизнь проживает". Просто так сказал или к чему-то, разберись? Не от людей ли что вплелось?

С соседского крыльца виднее бывает. Я поводов не давала, не обманывала. С Митей как могла. Да сам чего-то мучился. Все и порвал. Характером слаб. Не ровня Желавину. Тот держался. С бутылкой не распускал себя. От цели глаз не отводил. Из разных мест и сторон, а будто заходил, прикидывал и прицеливался в одно. Я его взор с конца хутора чуяла. Иду и чую. Замрет и стоит среди дороги словно каменный. Чуть только голову в мою сторону, в землю глядит, а все видит.

- Неужели надеялся?

- А кто мог ему запретить надеяться?- вопросом ответила Феия.- Митя пытался, да в грязь попал. И Дементий Федорович пробовал, а ни с чем пришел. Желавин души поджигал. За такие пожары на суд не ведут. Хлев с навозом сгорит- будут судить. А за душу нет. Самого огонь не касался, как за рвом стоял. И на чем-то держался. На какой-то правде.

- Чего он хотел?- спросила Полина Петровна.

Феня приподнялась на подушке. В темноте казалась совсем другой: волосы ее были черны, лицо светлело смутно, не улавливалось в знакомый образ, в глазах покрапывало зеленью, и было удивительно, как было бы в ночи - вдруг проблеснули бы на траве зеленые солнечные крапины.

- Что он хотел?- повторила вопрос Феня.- А пустячок будто бы, в жаркий багульничек звал. За что клялся открыть какую-то тайну про Митю: мол, и местечко на земле существует, огнище в травке, след сгоревшей души его.

- А что и почему, в каком предшествии было, в багульничке, скажу,говорил Желавин в ту памятную ночь, на мостках, где Феня полоскала белье заревым предвечерьем.

Желавин стоял за ольховым кустом.

Феня, в будничной холщовой кофте, тронутой шитьем на плечах, и холщовой крашеной юбке, босая, отжимала белье и укладывала в ведро отполосканное рубахи мужиков своих, не ведавших еще, что одна из этих рубах в могиле, под гробовой доской, от ударов земли на ледяной груди сотряснется, а другая - в лагерном зное, просоленная потом истлеет.

- То местечко я камнем прикрыл: не зарастет и дождем не смоется. Все черненькое будет,- досказал Желавин.

Феня притихла, насторожилась.

-А Митьке не докладывай,- крадучись заговаривал он.- Натворит, в мерзости уличенный.

Феня все глядела в воду, и будто оттуда голос, со дна.

- О чем это вы?- сказала она.

- Понятия захотела? А оно какое понятие, в разных лицах все разное. Митьке ты так, а мне вроде как бриллиантовая. Такое понятие и такое. Иной скажет: "Жить без тебя не могу". А я так-то взмолюсь, какой толк? Сочувствие ко мне не склонится, и жалость слезу не прольет, что вдруг я умру. А вот Дементий Федорович в багульничек пригласит, оно и стыд, а обаяние героя, трепет.

А я приглашу? Позор подлейший, пятно и клеймо, да и смех. Выходит, о тех же чувствах один может говорить, а другой нет. Что же получается, он имеет право воспылать, а на меня за то же воспылание пальцем укажет и заклеймит.

- Кому кто нравится,- ответила Феня.- Глухарке алые брови, а любёне взор дорогой.

- Не один с алыми бровями?

- Да с одним в лесок летит. Оттоковали вы свое по багульничкам.

- Так мы люди. Страсть как смола, янтарем дороже.

Если бы в зле, а то в любви причина. Да речь не о том.

Он возвышен, а я унижен. Куропаточками встречаете его, иовриком перед сапожками его, словно праздником престольным. Как же, как же, от бандитов избавил, хлеб и мед вам дал. А теперь спаси его... Вот, вот,- повторил Желавин и вытащил из-за голенища конверт.- Поминальная герою. А Митьке особо. Плакать, плакать будут,. если не спасешь. Жребий тебе в багульннчек прийти. И спасешь всех. Тайну тебе открою, Митькину или какую.

Феня обернулась. Под пестреньким платочком синели глаза.

- До морозов потерпите. А то с тепла прямо угорели.

Такое плетете.

- Я-то о чем, о багульничке. О тихой полянке. Я у своей березы постою, а ты у своей в отдалении, чтоб воспыланием как бы да лесок не загорелся. Один лишь шажок в мою сторону, головку опустив или зануздкой подняв, по своему усмотрению. Всего лишь шажок за героя.

Вот так!- Желавин ногой повертел, с любованием оглядывая сапог свой, и шагнул из-за куста.- Или пусть гибнет от гордыни твоей? Так и скажу, спасти ты его не согласна, посчитала унижением шагнуть за него.- Желавин языком прилизал отставший краешек конверта, заклеил.- Да пошутил, пошутил. Наоборот, представлю, что согласна была в багульничек за него, да я правдой тверд и неподкупен.

Лицо Фени затлело гневом, а глаза потемнели.

- Да чтоб земля под тобой закипела.

Желавин приподнял картуз, ответствовал с поклоном!

- Адью! И не гневайся, красоту свою побереги. Может, успеешь. А их, из хлебов, медов и колечек бриллиантовых, всех на ухабы выведу,- негромко сказал под раскат отдаленной грозы, что эхом, как телегой, прогрохотала по лесу.

Время шло, а тьма ночная все так же пронзалась отсветами уличных фонарей, полоска голубоватая являлась на потолке и исчезала как от вращения, навещала другие окна, не выдавая сна тихого за ними, любовь и рыдания.

- Я помню его совсем молодым,- сказала Полина Петровна про Желавина.Всегда в черной рубашке.