Иван - Александр Ванярх

Софья Ивановна прошла через веранду в первую половину дома, села за стол, надела очки и придвинула к себе уже исписанные ею листки бумаги, перечитала их и стала писать дальше.

«Так что родилась я и выросла в Крыму, тут и умирать, наверное, придется. Мои родители долго скитались на чужбине, вернулись в Россию перед самой войной, да, видать, на свою погибель и вернулись: тут и закончился их жизненный путь. Подробности описывать не буду, и так много вам написала для первого раза. Отец с матерью как-то рассказывали, что подарили этот дом своей работнице, но, видимо, она погибла в гражданскую, мы ее тут ни разу и не видели. Так и пришлось родителям и мне доживать свой век в своем и чужом доме. Очень прошу поподробнее написать мне, кто вы, откуда узнали об этом доме. И поскорее приезжайте — здоровье у меня плохонькое, как бы чего не случилось. Целую вас и жду».

Написав на конверте адрес, Софья Ивановна вложила в него исписанные листки и, выйдя на улицу, прошла через дорогу и опустила письмо в почтовый ящик, висевший тут же возле ларька. Вернулась на веранду, взяла лежащий на столике фотоальбом и стала рассматривать хранившиеся в нем фотографии. Только эта память и осталась от прожитой ею жизни.

Вот она совсем девочка-гимназистка со своими подружками где-то, наверно, возле каменной лестницы в Таганроге. А вот уже взрослая, в фате, со своим первым и единственным мужем, о любви к которому можно было бы слагать легенды, и не только о любви — сама жизнь его, оборвавшаяся так трагически, была почти легендой, не надо было выдумывать, нужно было только правдиво изложить всё как было.

А вот их дочь — совсем малютка. Глядя на которую никак нельзя было предположить, что перед войной, в тридцатые годы, она со своим мужем, Кузнецовым Владимиром Николаевичем будет работать в Лондоне в российском консульстве, там родит мальчика Володю — он будет знать английский язык лучше русского и исчезнет в возрасте двенадцати лет при загадочных обстоятельствах. И до сих пор о нем ни слуху, ни духу. А тогда шла война, немцы отступали. Уже два года как погибли родители Володи — поезд, в котором они ехали из Киева в Симферополь, разбомбили немцы (так, во всяком случае, ответили Софье Ивановне в милиции), а мальчик приехал в Крым раньше и жил с бабушкой. Сколько тогда пережила Софья Ивановна! Гибель дочери и зятя, потом — исчезновение внука. Правда, в отделении милиции ей сказали — уже после войны, — что парень жив и здоров, и просили поменьше о нем распространяться — исчез и все. А вот от самих Чубаровых ни одной фотографии не осталось: боясь НКВД, все старые снимки, еще кое-какие ценные бумаги они спрятали в железный ящик и зарыли в саду; дочери своей вначале боялись рассказывать, а потом неожиданное их исчезновение не позволило приоткрыть хотя и небольшую, но тайну. Так и осталась одна некая Полякова-Чубарова Софья Ивановна, когда-то преподаватель английского языка, потом пенсионерка-переводчица, а теперь — просто очень культурная старушка. Живет она в этом доме уже более семидесяти лет, почти никуда не выезжая, месяц за месяцем, год за годом — так и жизнь прошла, только вот эти снимки и остались.

Просмотрев фотографии, Софья Ивановна закрыла альбом и вышла в сад, переходя от дерева к дереву; она гладила их шершавую кору руками, прислонялась ухом к стволам, слушала, как внутри дерева шумела, гудела и шуршала, может, совсем неземная жизнь; потом подошла к срубу колодца, посмотрела сверху на воду, потрогала холодный железный ворот, качнула его взад-вперед несколько раз, на что весь сруб откликнулся визгом и скрипом. Давно не поливались из этого колодца деревья. Уже несколько лет назад провели водопровод, и в доме, и во дворе были краны — подключай шланг и лей себе сколько хочешь. Софья Ивановна присела на край сруба и задумалась. Безразличным взглядом она смотрела то на ближние лесные массивы, карабкающиеся по склонам невысоких Крымских гор, то на облака, несущиеся под ними, и остановилась на большом камне-глыбе, горе, называемой Агармыш, после которой начинался степной Крым. Они несколько раз в молодости с мужем поднимались на эту гору, спускались в пещеру «Лисий хвост», бродили по живописным лугам.

«Агармыш, Агармыш. Миллионы лет ты тут стоишь» — вспомнила старушка стихи, которые любил читать ей муж.

— Софья Ивановна! Софья Ивановна! — кричала девочка-почтальон.

— Иду, иду! — заторопилась старушка.

— Вам телеграмма, вот распишитесь.

Старушка засеменила к веранде за очками, приговаривая: «Как же так, как же так, я же только сегодня письмо отослала, и вдруг — телеграмма».

Надела очки, развернула телеграмму: «Милая Софья Ивановна, если вы не забыли фамилию Кузнецовых, то я через месяц буду у вас. Не волнуйтесь, ждите — Володя». «Какой Володя, — недоумевала старушка. — Кузнецов, Кузнецов… Так это же внучек мой, выплаканный да выстраданный… Неужто объявился? Господи! Помоги мне справиться с этими радостями! Где же ты пропадал-то почти двадцать лет?»

Софья Ивановна несколько раз перечитала телеграмму — все верно, это он, Володя. Телеграмма из Москвы, значит, он сейчас в столице. Старушка уткнулась лицом в ладошки, в которых держала телеграмму, и залилась слезами. «Наконец-то Господь услышал меня, наконец-то! Вот и внук мой объявился, глядишь и заиграет ещё жизнь в этом доме» — тихо причитала она.

Глава девятая

Оксана подолгу просиживала одна в своей общежитейской комнате в длинные осенние вечера, перечитывала письма от Ивана, из дома, из школы, делала домашние задания, просто читала или думала. Вторая девочка, которая жила с ней, болела гепатитом и лежала в больнице. Вот и сегодня в уютной комнате было тепло, светло и тихо. У кровати Оксаны стояла обыкновенная деревянная тумбочка, на которой лежала зачетная книжка. Положив письма в тумбочку, девушка раскрыла зачетную книжку: «Исаева Оксана Ивановна», — было написано на первой странице, дальше шли семестры, зачеты, экзамены и везде высшие оценки, даже экзамен по фармакологии Оксана сдала на «пять баллов». «И все-таки я молодец, — похвалила себя девушка, — вот только в любви мне не везет — никак не встречу своего «рыцаря». Из всех знакомых парней это слово больше подходило к Ивану. Но вначале от него приходили хорошие, душевные весточки, а потом письма с солдатским треугольным штемпелем стали приходить все реже и реже, а после того как Иван написал о какой-то седине возле уха, переписка почти прекратилась. «Может, он кого встретил, полюбил. Два года — это, конечно, срок, ну а я-то, что же я — нравится ли он мне? Вначале да, еще как! Сердце замирало от одной только мысли о нем, а потом? Потом была обида, потом вроде бы все утихло, и вот опять я потянулась к нему, а сейчас не пойму ничего», — так думала студентка второго курса мединститута Оксана Исаева. В дверь постучали.

— Войдите! — сказала Оксана.

— Оксана, я письмо взяла на вахте, адресовано тебе, — сказала девочка из соседней комнаты и протянула конверт.

Оксана поблагодарила и посмотрела на адрес. Вскрыла, когда девочка вышла. Письмо было от Ивана. Он сообщил, что уволен и вместе со своим дядей едет домой, пишет, что давал телеграмму Рите Ивановне, скорбит по Василию Лукичу. А в самом конце написал: «Я все никак не пойму, кто же мы с тобой? Брат и сестра или хорошие друзья, или кто? Меня это очень волнует. Представь себе — мне двадцать первый год, отслужил армию, еду домой, а дальше что? Учился хорошо, можно сказать, отлично, а ничего не достиг. Теперь все настаивают, особенно твоя мать, чтобы я поменял фамилию. А зачем? Тогда я тоже буду Исаев. А что дальше делать-то будем, Исаевы? Так кто же ты мне, Оксана? Ответь, пожалуйста, но уже домой».

Девочка прочитала письмо два раза, особенно последние предложения. Что-то родственное, какая-то жалостливая любовь шевельнулась у нее в груди, заныло под ложечкой. «И все же я его люблю, — подумала Оксана, — но как-то не так, как надо, хотя как «надо» — я и сама не знаю». И ей захотелось прижаться к Ивану всем существом, поплакаться, рассказать о своих бедах и печалях, говорить, говорить, говорить, чувствовать его мужественное тело, идти рядом с ним и любоваться его статной фигурой, ловить восхищенные взгляды знакомых девочек, ну точно так, как тогда в школе. «Какая же я дура, это же и есть любовь! И надо написать ему об этом сегодня же», — решила Оксана.

— Оксана, ты чего сидишь? — заглянула в комнату Марина Бузаджи, — Сегодня же первое занятие в парашютной секции, идем, что ли?

— Если бы ты не зашла, я бы и забыла! — говорила Оксана, одеваясь.

— Давай шевелись, пока добежим, будет девятнадцать часов, а инструктор у нас мужик серьезный.

— Это кто же, Коля, что ли?

— Для кого-то, может, и Коля, а для меня Николай Васильевич.

— Ну, прямо-таки «Николай Васильевич» — совсем как Гоголь! Ему всего-то двадцать три года.