Квартет Розендорфа - Натан Шахам

Почему? Зачем мне быть «уравновешенной»? В какие колодки надлежит мне себя загнать ради равновесия? Разве не лучше достигать равновесия за счет взаимоотношений с другими?

Наш квартет «уравновешен» со всех точек зрения. У двоих естественная склонность прорываться за существующие рамки — у первой скрипки и виолончели, у двоих обузданное чувство ритма — у второй скрипки и у альта. У двоих звук «декларативный», если словами можно описать силу проникновения интенсивного резкого звука, — у второй скрипки и виолончели; у двоих звук, обращенный внутрь, на себя, пробуждающий в сердце слушателя ощущение, что он по ошибке подслушал интимный разговор, — у первой скрипки и альта. Двое влюблены в музыку барокко и романтиков, что делает их превосходными интерпретаторами классической музыки всех видов, — первая скрипка и виолончель. Двое остро слышат оттенки и мельчайшие нюансы современной музыки — вторая скрипка и альт.

Не будет также грубой ошибкой сказать, что нас двое мужчин и две женщины. Я имею в виду теорию молодого гения, покончившего в конце концов с собой[62]. Женская основа в личности Розендорфа не слабость или извращение — напротив, даже определенное преимущество.

Исполнение его — из лучших, какие мне приходилось слышать. Сладкий звук его скрипки, напоминающий Яшу Хейфеца, ставит Розендорфа в один ряд с лучшими современными музыкантами. Только случайно не снискал он славы, которой достоин. Может быть, потому, что весь отдался квартету, а может, потому, что несколько обостренное ощущение своего еврейства заставляет его держаться в тени вместо того, чтобы локтями прокладывать себе путь в первый ряд. Розендорфу тридцать восемь лет. Может, он и упустил свое время. В его возрасте человек уже не произведет сильного впечатления на музыкальные круги, где любят открывать молодых гениев. В захолустной стране у него нет никаких шансов сделать себе имя (пускай в шапках ведущих мировых газет мелькают имена Губермана и Тосканини — это в конце концов прибавляет известности только им). Судьба великих скрипачей решается в Европе и Америке.

Я должна радоваться стечению обстоятельств, приведших сюда Розендорфа, но не могу не сожалеть о большом таланте, который расточается в провинции. Нигде в мире не удалось бы мне играть с таким скрипачом. Я оплакиваю его, а в сердце радость.

Этот тонко чувствующий человек — немец больше любого немца, какого доводилось мне знать. Он одарен до хрупкости. Его женская натура сполна выражается в нежных пьесах Шуберта, Шумана и Мендельсона, а также в нескольких пьесах Брамса, вышедших у композитора из повиновения.

Женственность души не ослабляет тяги к женщинам. Женственный мужчина ухаживает за ними с грустным, разрывающим сердце взглядом. Он просто умоляет, чтобы они взяли на себя инициативу. Готовность ответить почти гарантирована. Подозреваю, что у Розендорфа, как у литературных героев романтической эпохи, которую он так прекрасно выражает в своей музыке, есть та же двойственность, чтобы не сказать лицемерие, в отношении к женщине, — то же находим мы у среднего здорового петуха. Самоуничижение и преклонение перед той, чье общественное положение выше, и одновременно горячее желание вываляться в скверне в объятиях беззащитной служанки, отданной ему на милость. Та же убогая двуличность, из-за которой несколько композиторов того века подхватили дурную болезнь, приведшую их к сумасшествию. Впрочем, музыкальная литература не потерпела ущерба из-за их болезни. Они успели обогатить ее прекраснейшими произведениями. Кому какое дело до того, что они оплакивали лишь себя, а не всех униженных и оскорбленных. Кстати, я вовсе не уверена, что Розендорф отважится пойти к проститутке. Он не будет знать, где ее найти, и постесняется спросить. Впрочем, услуги проституток ему, кажется, и не понадобятся. Решусь высказать догадку, что немало культурных женщин, стремящихся расширить сферу искусства в своей жизни, сумели бы завлечь Розендорфа к себе в постель, если бы подвернулся случай. Он бы со смущенной улыбкой побежденного овладевал ими и признавал бы свою вину безо всякой ответственности за последствия — стоило им только протянуть руку и прикоснуться к нему в том месте, где мужчина беспомощен, прикоснуться к этому жалкому червячку, который почему-то — какая ирония! — символизирует мужскую силу. Сам он, кажется, из верности строгим заповедям культуры и высшим порывам своей личности никогда не сделает первого шага, который лишил бы его права быть жертвою обстоятельств. Большей безопасности ради он старается всегда быть в обществе женщин вроде меня или фрау Бекер, Марты или Хильды Мозес, отношения с которыми исключают какие-либо сердечные осложнения. С каждой — из-за своих особых причин. Со мной — потому что из-за мимолетного приключения, которому ввиду его стереотипного представления о женщинах трудно будет положить конец, развалится квартет, а он Розендорфу куда дороже. С Гелой Бекер — поскольку она оказала ему немало услуг и по неосторожности привязала его к себе узами признательности, теперь он и мизинцем не может ее тронуть, боясь укоров совести из-за того, что продает тело за материальные блага. С Хильдой Мозес — поскольку она из тех сильных женщин, что обеими ногами стоят на земле, женщин, перед какими он от души преклоняется, а потому не может их любить, а также поскольку она — добыча друга, которого он тоже глубоко почитает.

Природное чувство собственника говорит мужчинам, что следует воздерживаться от покушений на чужое имущество, если они не желают, чтобы и их обокрали. Кстати, жена Розендорфа, кажется, тоже из тех женщин, кто знают, чего хотят, женщин, под покровительство коих он всегда стремится. Она мне по душе, хоть я ее и не знаю. Она сделала ему большое одолжение, освободив от необходимости принимать смелое решение, приведшее их к разлуке на неопределенное время. Такой договор уменьшает точки трения между двумя артистами в конкурентной борьбе за признание. Я вот никогда не выйду замуж за музыканта.

Розендорф говорит о жене с большим уважением. Но без любви. На ее худеньких плечах (я видела ее фотографию: меццо-сопрано, черпающая силы, видимо, в волевой мощи, а не в естественном большом резонансе, как большинство известных оперных примадонн, из-за чьих габаритов любовные сцены в операх превращаются в посмешище) лежит ответственность за музыкальное будущее всех трех членов семьи, где один одареннее другого.

Розендорф не способен предложить такое простое и жестокое решение. Только женщина, горящая верой, что ее дочь — Артур Рубинштейн в юбке, может отказаться от любви, чтобы осуществить эдакий долгосрочный план. Для бедного Курта уже сегодня тяжела разлука с семьей, хотя бы из-за неотступного зова плоти. А может, это только тоска отца по своему ребенку. Часто случается, что он вдруг уставится в пространство, словно сосредоточившись на выборе темпа исполнения, но на самом деле он витает где-то далеко, в Берлине или еще где-нибудь. Музыка Брамса мгновенно уносит его отсюда. Когда приходит письмо из дому, — а это в последнее время бывает все реже, — Курт на долгие часы погружается в него, толкуя самому себе написанное и ненаписанное. Его Гретхен пишет так, будто немецкому цензору только и дела, что вычитывать в ее письмах «секретные» сведения о материальном положении или изучать вырезки из газет, касающиеся ее или дочки.

Больше женщин в нашем квартете нет — только Курт и я. Теперь про мужчин. Трудно сказать про Фридмана, нашу вторую скрипку, что он особенно мужественный тип. Он из тех вечно сомневающихся, что никак не решат, кто же они и чем хотят заниматься, но игра его исключительно мужественна, если можно назвать так его дерзкие, часто излишние движения смычка, его резкие спиккато, очень точные, свидетельствующие о прекрасном владении правой рукой, которая у него очень сильна. Обдумав, я могу, пожалуй, взять назад свое определение мужественности. Большинство знакомых мне мужчин были влюблены в свои колебания. Свою неспособность решать они истолковывали как нарочитое растягивание принятого промежуточного состояния, вроде того, как они нарочно затягивают возбуждение, стараясь не думать о половом акте (фон Штаубенфельды, дядя с сыном, двое извращенцев…). Мужественность Фридмана кажется мне настоящей, потому что он спрашивает себя не о том, чем он хочет стать, а что хочет делать. Выбор между двумя главными предметами любви — музыкой и политикой (такое сумасшествие крайне редко встречается у женщин) — раздирает его на части. Я, по его мнению, недостойна того, чтобы со мной обсуждать глубочайшие вопросы его жизни, поскольку я женщина без корней, эгоцентричная, с узким кругозором, у которой в голове одна музыка, да и та лишь как вопрос техники, без истинной оценки ее гуманистического значения. Мне остается только хохотать, что он загнал меня в эдакий ящик, и все оттого, что у меня не хватает терпения выслушивать болтологию, которую он обрушивает на нас во время репетиций. Он просто сводит меня с ума длиннющими речами, долженствующими доказать, почему то или иное sforzando, которое я играю, ведя смычком вверх, и которое выходит ничуть не хуже, чем у него, когда он ведет смычок вниз, надо обязательно исполнять так, как он. Я также не выношу демонстрации энциклопедических познаний, какую он устраивает всякий раз в присутствии Левенталя. Я готова согласиться с тем, что есть связь между музыкой и мировоззрением, но не понимаю, почему необходимо искать эту связь в каждом такте. Не всякая модуляция есть призыв к выступлению против властей. Весьма часто у нее более простая функция — рассеять скуку. Но Фридман не будет удовлетворен, если ему не удастся найти в каждом изменении структуры произведения заговор против абсолютистской власти. Но есть одна хорошая черта, которой у Фридмана не отнимешь, — когда он в гневе, в нем обнаруживаются положительные стороны: верность идеалам, приверженность принципам безо всякого стремления потрафить друзьям. В такие минуты он мне просто мил, хотя гнев его зачастую направлен именно на меня. На Розендорфа ему трудно сердиться. Его отношение к Курту выходит за рамки дружбы (в последнее время они перешли на ты) и больше похоже на любовь, где Фридман исполняет роль мужчины, неутомимо ухаживающего за своей возлюбленной, а Розендорф — роль дамы, позволяющей себя любить. К достоинствам этого человека, которому я стараюсь не выказывать своей симпатии, я отношу, наряду с детской уверенностью в оригинальности своего мировоззрения (хотя ему удалось родить только то, что сионистские лидеры мололи еще в начале века), волнение перед публикой. А ведь это то самое, из-за чего я раньше собиралась предложить Розендорфу, поборов неловкость, попросить Фридмана освободить место другому скрипачу, который не теряет присутствия духа при виде публики.