Квартет Розендорфа - Натан Шахам

Я знаю больше, чем хотела бы знать. Если нужна мне помощь со стороны, так только для того, чтобы закрыть несколько слишком широко распахнутых окон. Я знаю всех гадов, что как безумные беснуются в моей душе. Мне нет никакой надобности кидать в нее кровоточащие куски из освещенных отсеков верхнего этажа.

Все это очень просто и очень погано. Даже неохота давать определения. Нечего классифицировать мусор, прежде чем нести его на помойку.

Доктору Блехеру было сорок, а мне всего двадцать два. Но я успела лучше узнать жизнь. Он взирал на меня с надменной бесчувственностью мужчин, которые получали хорошие оценки в университете, которых друзья почитают умниками, — а я смеялась над ним. Подлинная близость между нами была делом невозможным.

Красивая женщина, к несчастью, вынуждена знать такие вещи, какие ее настрадавшейся подруге-дурнушке и в голову не приходят. Дурнушке известна только тупость дураков и жестокость грубиянов, а красавице знакома также глупость умников и подлость людей благородных.

— Так и быть, прощаю вам вашу любезность, — сказала я доктору. — У меня свои способы справляться с собой.

— Какие, к примеру? — поинтересовался он.

Я спросила, пробовал ли он пользоваться при лечении музыкой.

Здесь меня ожидала неожиданность. Доктор Блехер играл на флейте. На его сухих от похоти губах мелькнула победная усмешка. Он готов работать со мной и моими «способами». Да, музыка тоже может служить терапевтическим средством. Он отнюдь не сторонник догм. Главное — результат. Но поскольку мы не нашли произведений только для флейты и альта, доктору Блехеру нехотя пришлось привлечь к нашим терапевтическим встречам скрипачку из филармонического оркестра. Это была комедия ошибок. Скрипачка не понимала, почему я пригласила ее играть вместе с таким чурбаном, как доктор Блехер. Он неуклюж, да еще фальшивит. Если я в него влюблена, так лучше бы мне самой играть на его флейте, чем позволять ему издеваться над Бетховеном. После второй встречи она наотрез отказалась играть с эдаким партнером. Два таких музыканта, как мы с ней, можем найти себе флейтиста получше. На третью встречу она привела первого флейтиста филармонического оркестра. Доктор Блехер сидел в сторонке и восторгался. Дурень не понимал, что я над ним издеваюсь. Это он-то, со своим пустым, неокрашенным звуком, фальшивя на каждом шагу и вместо метронома пользуясь подметкой башмака, — это он-то думал, что может «использовать музыку» как «терапевтическое средство»? Может быть, для себя самого. Но не для меня.

Тогда, показав ему, как он мелок и жалок, я согласилась испытать его методу. Пришла в его клинику и легла на кушетку. Я могла говорить обо всем, что придет мне в голову. Резкий тычок, который получил он от двух женщин, умеющих играть лучше него, поставил наши отношения на крепкую основу: я могу ему врезать, а он не может и задеть меня. И когда я лежу на его кушетке, все равно я сижу, а он на своем стуле — лежит.

При таком положении вещей я даже позволила доктору Блехеру говорить о моих страданиях, что доставило ему огромное удовольствие, хоть я и не «страдала» в том смысле, который имел в виду он. Я не говорила о своих переживаниях не потому, что они были вытеснены у меня в подсознание, как он думал. Они были, безусловно, на поверхности, как какой-нибудь технический навык, который уже приобретен и теперь нет больше нужды упражняться. Этому я научилась у своей преподавательницы скрипки: чтобы сделать кисть более гибкой, надо играть самые трудные пассажи кулаком, и только потом нежно взять смычок в руку.

Под конец мне надоели его извращенческие разглагольствования о страданиях и я вдруг спросила, не хочет ли он переспать со мной. У него хватило наглости оскорбиться, но он очень быстро принял обычный профессиональный вид и сказал, что моя откровенность говорит о том, что лечение идет мне на пользу. Я возразила, что и ему не повредит чуточка откровенности. И тогда он признался, что, конечно, хочет, но профессиональная этика ему не позволяет. Губы у него дрожали, и он сам понял, что лечение подошло к концу. Я слишком трудный случай для такого тонкого человека, как он. Идиот влюбился и потерял необычайно интересный случай. Да и надежный заработок к тому же — ведь я заплатила бы ему, если б он и вправду мне помог. Но женщина, у которой нет потребности говорить о себе, — случай безнадежный.

Я лучше доктора Блехера умею справляться со своей душой. В психоанализе, который я себе устраиваю, нет дыр и нет обмана.

В сущности, я занимаюсь им все время, пока не засну. Но тогда приходят сны и просят решения. Правда, они слишком путаные и я не уверена, что ими стоит заниматься.

Мне достаточно взглянуть в окно, и я вижу себя неприкрытой, голой. Но если погляжу в окно, сразу перестаю играть. Всегда одна и та же картина: белье на ветру. Будто бесконечная груда загаженного белья преследует хозяйку квартиры напротив, и если она не ссорится с мужем, не кричит на детей, не выбивает ковры и не натирает мебель, то принимается за стирку, которую ненавидит всеми фибрами души, как свою судьбу, как погоду, как озорничающих во дворе ребятишек, как меня, — ведь я не даю ей заснуть своей игрой. Всегда висят там отвратные, не отстиранные до конца женские трусы — если нельзя вывести поганых пятен внизу, лучше уж купить новые, нечего превозносить безнадежную борьбу против мерзких сторон женской доли. Рядом с трусами тяжело прогибает веревку гигантский корсет, кажущийся средневековым орудием пыток, — женщине, которой он нужен, лучше, право же, признать свое поражение.

Корсет задевает висящие рядом трусы толстого мужчины — из тех мужиков, что играют в карты на балконе с непроницаемой физиономией, а тем временем украдкой поглядывают в мое окно: а вдруг изволю раздеться. Может, я однажды и разденусь, чтобы нарушить их фальшивое семейное счастье, которое они навязывают себе ради субботних гостей. Только детские маечки, похожие на кукол, сочащихся водой, чуть скрашивают это отталкивающее зрелище…

И вечно орет там радио на полную громкость!

— Стираное белье — это военные стяги безнадежной борьбы за чистоту и порядок, — сказал Эгон Левенталь, стоя на моем балконе и глядя на дом напротив (шесть метров от дома до дома) с любопытством писателя, верящего, что ему довольно одного взгляда на пустую комнату, чтобы проникнуть в души ее обитателей. Левенталь наверняка бы обрадовался, если бы соседи устроили ему какой-нибудь домашний спектакль — ради частной коллекции воспоминаний, откуда он, когда понадобится, вытащит нужную картину.

— Белые флаги капитуляции измученной домашней хозяйки, в юности мечтавшей о поэзии и театре…

Левенталя нельзя приглашать домой. Он пытается вызвать болезнь и одновременно старается создать впечатление, что его изысканные ухаживания — всего лишь искусство ради искусства, а в постели его ждет Хильда Мозес, которая обожает его, — словно она думает, что переписка и в самом деле свидетельствует о чувствах. Но ведь тонкие намеки могут быть посильней умоляющих собачьих глаз, вроде тех, что Господь, когда зло возобладало в Нем над всеми прочими соображениями, посадил на лице этого дурня в косоворотке, который увивался за мной так, будто разовое приглашение — абонемент на весь сезон. Намеки Левенталя могут быть очень и очень неприятны: они так тонко завуалированы, что если я отвечу ему, у него будет полное право обвинить меня в изнасиловании. На улице он — приятный провожатый, похожий на чуткого и забавного зверька, что вертится вокруг тебя и ни разу не заденет, но в миг, когда оказывается внутри четырех стен, начинает трепетать, словно гончая. Да и товарищ Сонечка на страже, с ней тоже не следует ссориться, хватит и того, что я злю ее самим фактом своего существования: еврейка — нееврейка, наша — не наша.

— Быть евреем — это нравственное обязательство, — говорит она по-немецки, ломая слова. Она готова из кожи вон выпрыгнуть, когда я говорю ей, что быть евреем — это несчастный случай, ошибка природы и что евреев ненавидят именно за то, что они заставляют гоев думать, будто на них лежит моральный долг по отношению к тем, у кого отсосали капельку крови на восьмой день[58].

В последнее время Сонечка отчаялась во мне, но еще не отчаялась выдать меня за «порядочного человека». Каждого входящего мужчину она окидывает подозрительным взглядом. Если это «жених» — подает чай с пирогом. Если же гость кажется легкомысленным — как, например, Левенталь, чью игру разгадать ей не под силу, — то она подслушивает за дверью, убежденная, что это морально оправдано, — как военный, совершающий неблаговидные поступки ради высокой цели: настоящий жених должен избавить меня от странных идей, которые я вбила себе в голову под влиянием одиночества и разочарования. До сего дня, кажется, жаль Сонечке отменного пирога, каким угостила она Розендорфа. Она думала, что он холостяк, и решила устроить нам хуппу. Но узнав, что у Розендорфа в Германии жена, вдруг обнаружила, что и в его игре есть фальшивые ноты. Это женщина с возвышенными понятиями и благородными принципами, верящая во все, что твердо стоит на земле: дома, мебель, семью, прямоту, верность и национальную гордость. Она не доверяет артистам, позволяющим себе отклонения от прямого пути. Женщины вроде меня пугают ее. Ни правильных воззрений, ни истинного чувства. Что может быть у меня общего с музыкой? — она этого понять не может. («У нее все политура», — сказала однажды про меня Сонечка своей приятельнице, русской еврейке с бубликом волос на голове и решительным взглядом государственного обвинителя, когда у меня не хватило сил выслушивать ее излияния про счастливую жизнь, которую та прожила со своим плотником, который зарабатывал на хлеб честным трудом и воспитал детей порядочными людьми. «И в сердце у нее совсем нет чувств, и играет она без души — все одна техника и внешнее впечатление…»)