Квартет Розендорфа - Натан Шахам

Я так понял этот поцелуй и растерянность, наступившую после него: если бы я мог разделить с нею и скучную жизнь без горящих полей, она бы, может быть, смогла полюбить меня.

Когда мы сели в Афуле в автобус, Эва проговорила:

— А Фридман-то, оказывается, вовсе не такой тихоня, как мы думали.

Но сердце мое не исполнилось гордости. Я думал только о том, что сказала Дора. Почти ничего и вместе с тем огромная новость: я снова оказался как бы в начале пути. Моя любовь прошла сквозь горящее поле словно сквозь пламя чистилища.

Мне оставалось только надеяться, что любовь может быть не только пожаром, разгорающимся в великое пламя, как моя любовь к Доре, но и чем-то таким, что прорастает потихоньку, как полевая трава, зерна которой дали вчера первые всходы в ее душе.

Как драгоценный дар, храню я синюю рубашку, которую одолжила мне кладовщица киббуца, чтобы я «выглядел как человек». Однажды я поеду туда, чтобы самому возвратить рубашку, чистую и отглаженную.

Воскресенье, 13.11.1938

Дорогой отец!

С большой тревогой прочел я в утренней газете сообщение из Берлина. Не хочу быть многословным. Сердцем я с тем молодым человеком из Парижа, желавшим спасти честь своего народа, хотя он и причинил лишь большой вред[55]. Но я думаю, что пришло время понять явленные нам знаки. Поджигавшие синагоги делали это не из религиозного фанатизма. Они хотели, чтобы мы поняли: те, кто способны посягнуть на самое святое, без колебаний поднимут руку просто на людей.

Надеюсь, что из этого будет хоть одна польза – ты избавишься от иллюзий. Третий рейх не несчастный случай в истории, как ты считал. Он будет с нами еще по меньшей мере тысячелетие.

Прошу тебя, примись за дело, пока еще можно. Не бойся, что будешь мне обузой. Теперь, после получения должности концертмейстера группы вторых скрипок, я зарабатываю двадцать фунтов в месяц (можешь пересчитать на марки, я не знаю обменного курса). Квартет тоже дает некоторый доход, небольшой, но все же это деньги. Если возьму шесть-семь учеников, смогу заработать до двадцати шести фунтов в месяц. Это совсем не малая сумма, применительно к здешним условиям. У меня еще есть некоторые сбережения. Мы не сможем жить в довольстве, к которому ты привык, но и голодать нам не придется.

Прошу тебя, приезжай. Не надо колебаться. В Германии станет еще хуже. Умоляю тебя, тревога не дает мне покоя день и ночь. Если что-нибудь случится, я не прощу себе, что бросил тебя на произвол судьбы, когда ты во мне нуждался. Я буду счастливейшим человеком в мире, если ты приедешь. Снимем квартиру, которой нам хватит на двоих, и заживем. К тому же я уверен, что такой человек, как ты, очень быстро найдет работу.

Твой любящий сын Конрад

P.S. Может быть, возьму себе еврейское имя (имя, а не фамилию). Думал об имени Нимрод, но оно кажется мне слишком претенциозным. Если ты предпочитаешь, чтобы я взял имя твоего отца — Менахем, я так и сделаю, хотя и в этом имени есть некое обещание, которого я, быть может, не смогу исполнить.[56]

Альт — Эва Штаубенфельд

В те дни, когда у меня появилось какое-то странное воспаление в суставе правой руки, и я не могла провести смычком по инструменту без боли, когда не помогали ни лекарства, ни электромассаж, ни физиотерапия и пришлось отказаться от карьеры солистки, потому что боли усиливались всякий раз, как мне надо было одной стоять на сцене перед тысячью устремленных на меня взглядов, и утихали, если удавалось укрыться в оркестре, позади пюпитра и дирижера, — тогда-то мне и посоветовали обратиться к кому-нибудь из модных специалистов.

Доктор Блехер, известный представитель венской школы[57], бывший в ту пору на вершине славы, предложил свои услуги бесплатно. Тема торможений в профессиональной сфере, особенно в искусстве, представляла для него личный интерес, и потому он готов был возиться со мной без гонорара.

Я сразу заметила хорошо мне знакомый беспокойный взгляд, метнувшийся в сторону моей груди, — уж я открыла ее насколько только можно, чтобы его раззадорить, — и послала доктора ко всем чертям в самой вежливой форме, в какой можно дать пощечину лицемерию.

— Всегда приходится платить самую высокую цену за то, что получаешь в подарок, — сказала я.

Доктор Блехер не обиделся. Разве не учили его семь или десять лет выдерживать все оскорбления, которыми психи вроде меня осыпают на чердаках Вены тех, кто разрушил их здоровье, — разумеется с благой целью: избавить нас от бесов, раздувающих адские печи в наших душах.

— Вам необходимо лечиться, дорогая фройляйн. Это нельзя запускать. Потом будет сложнее.

Над такими даже посмеяться невозможно. Они получили прививку против колкостей больных, ведь им надлежит относиться к нам милосердно. У врачей есть свои способы выводить нас из себя и наслаждаться полнейшим своим превосходством. Они глядят на нас масляными глазами, исполненными любви и благочестия, прощая нам грубость, сочащуюся, как гной из открытой раны, словно попы, знающие, что Бог всегда на их стороне, а не на стороне заблудших душ, коих они пытаются вернуть в стадо.

У них есть и свой жаргон, избавляющий от необходимости преодолевать ощущение правды, мешающее профанам. «Она человек тяжелый, у нее нет в сердце жалости даже к себе, она не способна ни давать, ни брать…» Будто эта твоя замкнутость, занесенная в аккуратную папку как симптом чего-то имеющего номер и профессиональное наименование, — лишь прозрачная уловка больной души, стремящейся скрыть от них свои позорные тайны. Но они не торопятся отчаиваться. Терпение для них рабочий инструмент, ведь им же платят за терпеливую улыбку наличными, — справедливое наказание за сокрытие правды. Моя «враждебная реакция» — скептицизм, дозволенный, видно, только душевно здоровым (здоровье, от коего они, кажется, отказались по доброй воле, наподобие того, как люди набожные отказываются от свободы мнений), — представляется им симптомом болезни.

Если бы доктор Блехер был женщиной — красивой женщиной, которую хотят и ненавидят, потому что она, не имея покровителей, все же оставляет за собой право отдаваться только тому, кого хочет сама, — он бы понял, что такое мужчины. Даже его психиатрические книги, набитые всяческой мерзостью, не говорят всего, может, оттого, что написаны мужчинами, и исконное лицемерие, въевшееся в их души, «вытесняет» из их сознания все позорные страсти, которым они не способны дать ханжеское толкование.

Почему должна я позволять ему заглядывать себе в душу? Я посмотрела на него прямо и без долгих толкований показала, куда был устремлен его взгляд, не поддающийся, видно, власти разума. А устремлен он был, пусть украдкой, прямиком к вырезу моей блузки, открывавшему перед ним достаточно широкую площадь белоснежного вымени и оставляющего на долю воображения совсем немного, несмотря на присутствие нахального лоскутка батиста.

Собеседник мой не был тугодумом, он сразу понял, что попался с поличным, и стал красноречиво излагать содержание заумной статьи (которую, правда, и я читала), дабы удовлетворить мое любопытство, проявленное им. Разговаривая, мы лучше понимаем друг друга, сказал доктор Блехер. Он вовсе не учиняет мне допроса, упаси Бог, он лишь помогает мне освободиться от тяжкого груза, отягчающего мою душу с далеких дней детства. Я ведь и сама, дескать, роюсь, как умею, в этих сокровищах, чтобы выплюнуть крупицу яда, проглоченную беспомощной невинной девочкой много лет назад.

Я удивилась, что такой интеллигентный человек, способный быстро удалить гнойный аппендикс, занимается подобным надувательством. С чего он решил, что а час в неделю, пусть даже в течение достаточно длительного периода, он сумеет узнать больше, чем знаю я, которая заглядывает туда, в эту глубокую кровавую дыру, уже двадцать девять лет? Ведь того, кто не знает себя, можно послать и в церковь, пускай его попы спасают. А тот, кто осознает себя, не нуждается в специалистах. Если бы он, по крайней мере, не предлагал своих услуг даром, я могла бы подумать, что в нем есть какая-то глуповатая прямота или какая-то ограниченность, способная остановить его самого на грани в миг, когда минутное сомнение в мощи вдохновляющей его теории может отрицательно отразиться на его доходах. Но после того, как он предложил возиться со мной на добровольных началах: сперва душа за душу, а потом (так он пообещал себе «за порогом сознания», ведь дальше этого самого порога он не осмеливается встречаться с самим собою) тело за тело, — после этого мне просто странно, что он все еще пытается заставить меня поверить, будто его контрольные сеансы подглядывания внутрь моей души через щелочки, которые я соглашусь перед ним открыть, помогут мне прогуливаться по этой сточной канаве, куда меня выплюнули в минуту необузданного вожделения. Но я не стану делать вид, будто она источает аромат роз.