Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

эмэнэсов в живых к концу оставались двое. Тени двух командиров «ЛогоВАЗа», кардиналов ОРТ, акул нефтедобычи и авиаперевозок незримо витали над бумажными образами олигарха Платона Маковского и суболигарха Ларри Теишвили, Воланда и Бегемота, вопреки умышлению сделавших России немало добра.

Экранизация Лунгина напомнила мюзикл «Однажды в Америке» в постановке цыганского облдрамтеатра. Козырные тузы российских финансов, делатели королей и режи-мов ведут в нем себя словно кооперативные кусочники, срубившие шалый миллион на обналичке авизо и перепродаже компьютеров. Пускают фейерверки, обдирают на бильярде бурбонов-губернаторов, гоняют вперегонки на прогулочных лайбах и палят из пистолетов по свежекупленному бронированному джипу. Лунгин всегда слыл поэтом густого загула с лезгинкой на усах и быками в «Арагви», всегда ценил нимфеток на роликах и шампанское на манишку — но, пардон, не в этой же жизни! Кураж, достойный евстигнеевской «Лимиты», совершенно не работает в картине про подземных королей национальной экономики: что позволено быку, не дано Юпитеру. Растеряв самое дорогое, оставшись у разбитого корыта, итальянский дон и русский папа оставляют за собой последнее право: не петь на свадьбах и не нырять в аквариум за русалками. На любом герое, которого играет Владимир Машков, аршином написано: может.

Шампуры в зубах и дареные верблюды равняют фильм с кремлевской кампанией по истреблению последней памяти о генералах 90-х. Когда соображаешь, что под этим вот одноклеточным псом-барбосом подразумевается Лебедь, под тем похотливым колобком — Каданников, а вон тот пень в футляре есть полудержавный властелин Коржаков, создается впечатление тотальной травестии драматичнейшего периода русской контрреволюции.

Лунгина подвела фирменная, до карикатуры доходящая гротесковость изложения. Вкусная и кабацки азартная жизнь вчерашних и нынешних бедняков, которую он воссоздавал в четырех картинах кряду, очевидно мельчит русскую трагедию разъятых первоначальным накоплением человеческих связей. Гибкий, спортивный, сексапильный Машков обесцвечивает космическую одиссею амбициозного и архиталантливого Цахеса. Личный канал Маковского по степени разудалого хамства и зернистости картинки смахивает на кабельную студию в Сокольниках, а демагогия стальноглазых кремлевских советников — на дешевые послепутчевые боевики о золоте партии. Русские 90-е были крупнее и ярче суетящихся на экране горе-ларечников с водкой «Абсолют» хотя бы тем, что стоили большой крови. На этой крови вызрела несколько иная порода дельцов, нежели поляковские бордельеро или лунгинские жульеноглотатели. Сложность их многоходовок и уровень деловой дисциплины заслужили иного разговора и иных исполнителей. Не дующих водку из горла и не швыряющихся золотыми мобильниками. Хоть немного похожих на поверженных ныне VIPов — архитекторов российской государственности, зубров коррупции и гарантов демократических свобод.

Граф Калиостро, конечно, был выдающимся шарлатаном, но это не значит, что из него надо лепить Остапа Бендера.

2000. Дудка крысолова

По ком звонит почтальон

«Нежный возраст», 2000. Реж. Сергей Соловьев

Чуткий до общественных настроений режиссер Соловьев снял фильм об усталости нестарого мужчины. Ее лучше других замечают наезжающие раз в два года эмигранты: тридцатилетний мужик, делающий в этой стране все — строй, вещи, кино, музыку, детей, — умаялся и тяжело дышит на обочине, как медведюшка из мультфильма. Распирающее все габариты количество жизни обвалом перешло в качество: денди стал в одночасье опустошен и философичен без позы. Как справедливо заметил Соловьев, среднестатистический мужчина в районе тридцати держит в памяти хотя бы один пестро-слякотный огневой бой, одну смахнувшую в глянцевый рай малютку Дженни, одну травматическую хирургию, пять спаленных работ, двадцать переходов на зимнее время, брошенную школу, «бэшную» статью, комендантский час, пруд с лебедями, сирень с танками, дивную малознакомую наяду в каком-то случайном нетрезвом бассейне, шальные и славно размотанные деньги, нищенство по Парижам, крытые зеленой сопливой краской милицейские обезьянники, раскаленные крыши, несущуюся навстречу ночную трассу, рыжий медицинский шнур, стягивающий левое предплечье, пионерский галстук с измочаленными хвостиками, черную розу, эмблему печали, и красную розу, эмблему любви.

Словом, почти все, что необходимо человеку, чтобы в шестьдесят откинуться на подушки и рявкнуть: ох, я и пожил! Пять баллов. Жизнь удалась. Только ему тридцать один. У него аритмия, проседь, плохой сон от гигантских объемов экстерном переваренной информации и три шрама в разных местах, причем ни один из них не аппендицитный. В год он 5–7 раз идет за гробом ровесников, треть из которых умерла своей естественной неестественной смертью, что тоже не вдохновляет. На сходках, пати, новогодьях, институтских собирушках его окружают женщины, с которыми он в то или иное время состоял в интиме, и их нежная чужесть, теплый дипломатизм и дымчатая насмешка напоминают мемуары забегавшегося артиста-полустарка: и эта радость уже не в радость. Не всегда.

В «Сказке о потерянном времени» победили злые волшебники и, запустив стрелки колесом, обкормив фейерверками, оставили с седой бородой в двенадцать мальчишеских лет.

Конечно, в отличие от зубрил иных веков рядовому оболтусу 90-х есть о чем вспомнить. Сгущенная сказка, страшная прусская и пушистая шведская, рухнула на его голову, как патронный ящик на парашюте на башку беспечного Ивана. Глупые антинаучные выдумки взрослых — Канн, Диснейленд, смерть, секс, видео, негры, бандиты, «Плейбой», кокаин, торты со взбитыми сливками и пятиэровые монетки — материализовались в одночасье, грея иллюзией вечного передоза, девятого вала, горько-счастливой колотухи форевер и уча ценить вчерашнюю, тающую на глазах коммунистическую сказку, тоже красивую, вкусную, страшную и смешную, что бы о ней ни бурчали навек обиженные шестидесятники. Эти 15 прекрасных и безмозглых лет резни, славы, алых ночей, больших бульваров, правого руля и портвейна «Сахра» были лучшими годами его жизни, и годы эти прошли. Прошла наивная провинциальная глупость, позволяющая размашисто мечтать и радоваться первому в жизни йогурту и фильму с Джеки Чаном. Прошло первое дыхание, а с ним и второе. Лимит плюсовых и минусовых стрессов оказался ограничен — ничего уже не будет впервые. Никогда уже не будет в России так здорово, как мечтают глупые русские, и так жутко, как боятся глупые евреи. Йогурт, видео и Канн снова стали тем, чем и были всегда — сладким кефиром, умным ящиком и городом в трех часах лету и двух днях очереди в посольство. Как говорили в «Курьере» Шахназарова, «на тебе, Базин, пальто и мечтай о чем-нибудь великом».

С великим тоже туго: главные слова свалялись настолько, что вокруг один сплошной надоевший постмодерн. От категорической невозможности проговорить слово «люблю» соловьевский Иван думает: