Современная датская новелла - Карен Бликсен

Пока Марта стояла в дверях, в них проскользнула мерзкая собачонка и спряталась под столом. Потом она вылезла оттуда. Противная собачонка, безобразное создание. Она коварно подбирается поближе и, когда она уже достаточно близко, готовится к звериному прыжку. Актер замечает, что ее слюна капает ему на брюки, и слышит, как ее зубы лязгают в пустом воздухе, когда он с достойной восхищения ловкостью убирает ногу. Словно отведав хлыста, собачонка уползает под стол и прячется там.

Он смотрит на девушку, она сидит так спокойно, будто ничего не случилось. Он восхищен ее хладнокровием, хотя оно и раздражает его, он игнорирует это хладнокровие и непринужденным жестом показывает ей, что бояться нечего. Девушка повесила его плащ на плечики, висящие на вешалке за его спиной, он протягивает руку назад и выуживает из кармана маленький немецкий томик «Фауста». Сейчас необходимы подлинные слова Мастера, в том виде, в каком они сошли с кончика его пера. Собачонка рычит при каждом движении актера, вылезает из-под стола, поводя носом, глаза ее горят безумным блеском, очевидно, она готовится к новому нападению. И в ее злобном взгляде актер читает, что на этот раз собачонка не даст себя провести.

Актер лихорадочно и злорадно листает книгу и находит место про пуделя. И выпускает пуделя из книги прямо на пол, актер отчетливо видит следы пуделя на пыльном полу, они напоминают пунктирные линии на его желтой афише. Из-под стола раздается протяжный жалобный вой, потом все стихает. Он слышит, как пудель выбегает обратно, сытый и довольный, стук его коготков по полу похож на быстрое тиканье часов.

Актер хочет налить себе еще, но бутылка уже пуста. Просто невероятно, сколько она вылакала. Время от времени она выходит, с дамами так бывает, они всегда начинают бегать, когда выпьют. Он улыбается ей, восхищается ее полуоткрытым ртом, который приоткрыт не от глупости, а потому что она наконец-то дышит быстро и взволнованно, и ему это нравится; восхищается ее нервным красивым носом, ее испуганными вопрошающими манящими прекрасными глазами. И ее беззвучным смехом, спокойным и неистерическим.

— Можно и поколдовать, — как-то ни к чему говорит он и захлопывает пуделя в книжку.

— А теперь мы погасим свет, — говорит Маргарита, или нет, это хозяйка трактира, — уже пора спать.

Актер делает нетвердый шаг, хватается за спинку стула, скользит, но ему удается ухватиться за край стола. Женщины помогают ему надеть плащ, девушка уже закуталась в свою серую шубку, сквозь свой жесткий рукав он ощущает этот удивительно мягкий и пушистый мех. Его пальцы с наслаждением бегут по меху, словно он идет босиком по дорогому ковру. Они выходят на свежий и влажный воздух, он отпускает ее плечо и заворачивает за угол конюшни, придерживаясь рукой за стену, там он останавливается и мочится, закинув голову как можно дальше назад. Звезды, созвездия в вечном движении, свидетели его счастья.

На четвереньках он поднимается к себе по узкой крутой лестнице, в комнате сыро и холодно, печка давно прогорела. Актер видит это, но на самом деле ему все безразлично.

— А ты что скажешь? — спрашивает он в темноту.

Постель влажна и холодна, у актера начинают стучать зубы, и веки тяжело опускаются, словно железный занавес после конца представления; он слышит благоухание, рядом с ним пахнет девушкой и мехом, он протягивает в темноту руку, находит теплую руку девушки, потом отпускает ее и засыпает.

Он просыпается от оглушительной духовой музыки. С трудом открывает глаза, комнату освещает яркое утреннее солнце. Что может быть беспощаднее раннего утреннего солнца, бьющего прямо в глаза? В печке полыхает огонь, значит, она затопила перед тем, как уйти…

Актер сильно простужен, у него течет из глаз и из носа, и ему так приспичило, что он вскакивает с постели и бежит к туалетному ведру, стоящему за портьерой…

Потом перед ним мелькают картины вчерашнего вечера и ночи, нечеткие, стертые, непонятные, бессвязные. У него болит горло, боль-то, во всяком случае, настоящая. И сердце вдруг начинает стучать, словно пробил его последний час, актер прижимает кулак к груди, его прошибает пот.

Он одевается, укладывает чемодан, прибирает после себя. В дверь стучат. Голос хозяина спрашивает, не может ли актер спуститься сейчас вниз, и актер испуганно отвечает «да».

Его проводят на половину хозяев, там, на подносе, стоит завтрак, спиной к двери сидит и ждет крупный мужчина. И когда он поднимается и протягивает руку, актер узнает в нем отца девушки, владельца кирпичного завода, узнает в нем ее черты. Может, господин актер окажет им любезность и посетит их особняк, день рождения дочери, двадцать один год, суаре, он что-нибудь почитает. Сбитый с толку актер кланяется и говорит «да». Да, спасибо, хотя приглашение звучит, как приказ.

Актер в одиночестве пьет свой кофе. Под блюдце скромно подсунут счет. Если из того, что раньше было чистейшей радостью и чудеснейшим удовольствием, делают ремесло, то чудо покрывается плесенью, а радость оскверняется низостью и грязью, вот так-то. Рядом, на скатерти, лежат деньги владельца кирпичного завода, мелочь, задаток. Кто-то копошится у его ног, актер смотрит вниз. Возле него стоит вчерашняя собачонка, игривая, маленькая и беззлобная, она молит о кусочке французской булки. С отсутствующим видом актер гладит собачонку.

Автобус на Оденсе останавливается перед трактиром и дает призывный гудок. Актер хватает плащ и чемодан выбегает на весенний солнечный воздух, пересекает мостовую и прыгает в автобус. Через заднее стекло ему видна башня особняка. И громадный флаг лениво машет ему вслед, когда автобус трогается и провозит актера первые метры по пути домой.

Карл Шарнберг

Восемь лет спустя

Перевод Н. Крымовой

Посвящается Эгону Нёргорду, которого убили люди, ставшие теперь нашими союзниками

I

Дорогой Эгон,

…Грелль мертв. Я убил его. Я совершенно спокоен. Поверь мне, хотя я знаю, что это мое последнее письмо, я совершенно спокоен. Исчезло все, что терзало меня долгие годы. Умерло вместе с Греллем.

Я не понимаю, как можно убить человека и все же быть спокойным. Ничто меня не мучит. Совесть не обвиняет. Моя воля вылилась в действие, и я чувствую себя спокойным и свободным. Только страшно усталым.

Если бы заснуть. Так хочется растянуться и забыть обо всем. Только спать. Но сначала нужно написать это письмо. Хочу, чтобы ты все узнал от меня. Наши братья жили и умерли вместе, и мы с тобой жили вместе. Теперь мы разлучаемся, и я хочу, чтобы ты знал почему. Почему я должен был убить Грелля, хотя он и уплатил свой долг обществу.

Ты не знаешь его последних слов. Он сказал их, когда однажды вечером мы оказались вместе:

— Твой брат умер, а я жив. В борьбе всегда один проигрывает, другой выигрывает. На этот раз выиграл я.

Странно, что я помню это так отчетливо. Прошло два долгих месяца с тех пор, как он это сказал, а я до сих пор вижу его улыбку. Он огорченно пожал плечами и сказал:

— Твой брат умер, а я жив.

И вот Грелль тоже умер. Я убил его. Закончив письмо, умру и я, я это знаю.

Какой страшный мир. Люди умирают, людей убивают. Как ты и твои друзья могут верить в то, что человек властвует надо всем?

Поверь мне: я не ухожу от ответственности, говоря, что не я сам убил Грелля. Я знаю, моя рука подняла пистолет. Мой глаз нацелился. Мой палец нажал гашетку и произвел смертельный выстрел.

И все-таки убил его не я. Что-то во мне хотело, чтобы это произошло. Это желание зародилось во мне в тот день, когда Грелля помиловали, и только теперь я чувствую себя свободным. Потребность, росшая во мне, умерла вместе с ним.

Но, увидев его мертвым, я понял, что ты, несмотря ни на что, прав. Новые люди будут продолжать его дело. Грелль будет жить, пока есть те, которым он нужен.

Поэтому я признаю, что проиграл. Человек, выдавший наших братьев, умер, но есть другие, готовые выдать нас.

И поэтому я должен рассказать тебе все, что произошло. Лишь бы ты понял, что я не мог поступить иначе, тогда все в порядке. Ты, идущий другим путем, может быть, извлечешь урок из того, что сделал я, из моего поражения.

Я хотел действия. Не слов, а действия. Нас пытались задушить словами. Больше всего на свете я ненавижу пустые, громкие слова. Они убивают мысли, лишают человека радости. Все, что имело для меня какое-то значение, растворилось в этих словах. Действия не было. Одни слова. Мы пытались улучшить мир, побороть зло, взрастить добро. Словами.

И вот. Однажды мы с Греллем оказались вместе. Пустыми словами я попытался сразить зло, убившее наших братьев.

— Я выиграл, — сказал он. — Я выиграл. И выиграю снова.

За его словами скрывалось действие. Я это знал. Мне стало страшно. И страх заставил меня действовать. Одними словами мы никогда не сможем побороть зло. Мы должны действовать, в противном случае нас разобьют.