Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Вчера я ездил в Подольск к обедне. Очень хорошая церковь, весьма благопристойное пение и служба.

Давно я так много не читал и не находил такого удовольствия от чтения, как здесь. На днях мне хочется пригласить сюда на один вечер трех партнеров для винта, вероятно, Лароша, Губерта и Кашкина. Свою фортепианную концертную пьесу я кончаю. Теперь мне предстоит множество корректур.

Будьте здоровы, дорогая! Дай бог Вам всякого блага!

Ваш П. Чайковский.

Благодарю Вас бесконечно за все.

238. Чайковский - Мекк

Плещеево,

1 октября 1884 г.

1884 г. октября 1 — 3. Плещеево.

Милый, дорогой друг!

Наступили последние дни моего пребывания в Плещееве; меня зовут в Петербург и дирекция театров и Модест, который по поводу своей пьесы нуждается в свидании со мной. Я уезжаю отсюда в четверг четвертого числа, прямо в Петербург. Я не только ни разу не ездил в Москву с тех пор, как был там еще во время Вашего пребывания, не только никто у меня не был, но даже, вследствие какого-то непонятного недоразумения или неисправности почты, не имею оттуда никаких известий, а издатель мой, Юргенсон, еще две недели тому назад возвестивший, что высылает мне корректуру моей сюиты, не присылает ровно ничего, а на мои запросы, — почему это, — не отвечает. Не знаю, что это означает, но так как все свои работы я кончил, а новых начинать не хочется, то в последние дни; я предаюсь полному отдохновению.

Очень много читаю, очень много играю, брожу по окрестностям (которые мне всё более и более нравятся) или по дому, более, чем когда-либо, наслаждаюсь одиночеством и тишиной и более, чем когда-либо, мечтаю поселиться навсегда в деревне. Погода испортилась; уже два дня сряду идет дождь. Признаться, я не особенно сокрушаюсь об этом. С тех пор, как себя помню, у меня всегда была какая-то болезненная любовь к осенней хмурой погоде, к пожелтелым и обнаженным деревьям, к своеобразно прелестному осеннему пейзажу.

Я прочел у Вас огромное число книг, особенно перечел много из старых русских беллетристов, причем я заметил в себе, что насколько окрепла во мне склонность к Льву Толстому, настолько я заметно охладел к Тургеневу. Почему это? — Не могу отдать себе отчета. Я прочел здесь также “Вильгельма Мейстера” Гёте, которого прежде не знал.

Величайшее наслаждение доставляет мне Ваша фисгармония. Ничего лучшего в этом роде я не видывал. Случается, что я засяду и до того увлекусь красотой некоторых регистров и разными их комбинациями, что не имею силы оторваться, по[ка] Алексей не позовет меня обедать или ужинать.

3 октября.

Последний вечер провожу я в Плещееве и ощущаю грусть вместе с страхом. После месяца полного уединения не так-то легко очутиться в омуте петербургской жизни. Сегодня я привел в порядок все книжные и нотные шкапы, т. е. возвратил и поставил на свое место всё, что брал из них. Вообще совесть моя совершенно спокойна относительно полнейшей целости всех вещей Ваших, за исключением одного проступка, в коем каюсь. Однажды ночью я хотел завести большие часы, висящие в моей спальне (они остановились, а я ужасно люблю ночью тик-так в часах), и так усердно вертел ключом, что гиря с треском свалилась, и часы требуют основательной починки. Алексей, которого я сейчас призывал, утверждает, что он с своей стороны тоже никакой ломки и порчи не произвел.

Я очень благодарен Ромашкину за его услуги и усердие.

Приношу Вам, бесценный, дорогой друг, самую горячую благодарность за то, что приютили меня в Плещееве, о котором я сохраню самое приятное воспоминание. Как часто в Петербурге я буду мысленно переноситься в этот тихий, милый дом. Благодарю еще и еще раз.

Адресую в poste restante. Будьте здоровы, дорогая моя, дай бог Вам всякого благополучия.

Ваш П. Чайковский.

239. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

12 октября [1884 г.]

Милый, дорогой Друг!

Уж если Вам в течение целой недели я не мог найти удобную минутку для письма, то из этого Вы можете заключить, до чего моя жизнь здесь исполнена всяческой суеты. Ежедневно с утра до пяти часов я на репетиции, а там обед у родственников, вечером опять в гостях, иногда в нескольких местах в один вечер, так что измученный возвращаюсь домой, а на другой день опять то же.

Я весьма доволен усердием всех артистов к моей опере и вообще я встречаю теперь в здешних театральных сферах гораздо больше сочувствия, чем в былое время, например, при постановке “Орлеанской Девы”. Первое представление “Онегина” назначено на пятницу 19-го октября. О житье в Плещееве вспоминаю как о приятном мимолетном сновидении. Решительно еще не знаю, что буду делать после того, как оно состоится: уеду ли в Москву, в Каменку, за границу. Если будете писать мне, милый друг, то адресуйте, пожалуйста, в Москву, к Юргенсону.

Племянница Вера всё еще в ожидании разрешения, которое может случиться с минуты на минуту. Однажды вечером я видел там Софью Карловну и играл с ней в винт. Она показалась мне совершенно довольной и счастливой. Я нахожу ее очень симпатичной.

Потрудитесь, дорогой друг, передать мою благодарность Сашонку за его милое письмо.

Дай бог Вам поскорее устроиться. Будьте здоровы, дорогая моя! Всем сердцем преданный Вам

П. Чайковский.

240. Мекк - Чайковскому

Вена,

17 октября 1884 г.

Как мне жаль Вас, мой дорогой, несравненный друг, что Вас опять терзают в этом противном Петербурге, которого я терпеть не могу, да мне и есть за что не любить его. Послезавтра должно состояться представление “Евгения Онегина”, и затем Вы отдохнете. Дай бог, чтобы на Ваше здоровье не повлияла дурно такая суета, да еще в таком гадком климате, как петербургский. А в Москве мне так и не удалось слышать “Мазепу”. Представление было назначено, кажется, в четверг, я послала за билетами в понедельник утром, в кассе отвечали, что билетов еще не дают; я послала во вторник в девять часов утра, тогда ответили, что билеты уже все розданы. Я рассердилась и просила брата Владимира, чтобы он съездил в кассу и потребовал объяснения, когда это успели раздать все билеты. Но Вы знаете, друг мой, наши отечественные обычаи: с казенными местами разговаривать нельзя — розданы, и дело с концом, и Вас знать не хотят. И вдруг в самый день представления, в двенадцать часов, присылают первый номер бельэтажа, а я тогда уже простудилась и не могла поехать, потому что, надо Вам сказать, что когда я себя готовлю к какому-нибудь удовольствию, то, чтобы не простудиться, я совсем не выхожу из комнаты, потому что для меня осенью в Москве выйти на воздух — это значит сейчас нажить простуду. Тут, когда я увидела, что билетов не дают, я поехала кататься в Сокольники и простудилась. Так благодаря нашим азиатским порядкам я и не могла слышать “Мазепу”; мои все были в театре, а я, несчастная, просидела дома.

Как-то недавно, дорогой мой, Вы выражали сожаление, что я не могу слышать Вашей Второй сюиты на оркестре, а только в фортепианном переложении, и заметили, что Ваши сочинения много теряют на фортепиано. С тех пор я всё собиралась написать Вам свое ощущение, я не говорю: свое отношение, потому что, как субъект не посвященный в науку музыки, я не имею права составлять отношение к предмету, а на ощущение каждый имеет бесконтрольное право. Так вот мое ощущение таково, что я больше люблю знакомиться с сочинением через фортепианное переложение, чем через оркестр. Я лучше могу разобрать все музыкальные стороны, потому что инструментовку я считаю только окраскою музыкальных мыслей, она есть то же, что колорит в картинах, она есть, так сказать, внешняя сторона музыки, в ней есть только звуковая прелесть. У меня есть стереотипная фраза: когда мне сочинение не понравилось на фортепиано и мне говорят, что, послушала бы я его на оркестре, — я говорю: да, на оркестре всё хорошо. И в самом деле, в оркестре и всякое ничтожество (по мысли) будет красиво, — но для уха, а ума не займет, тогда как, наоборот, хорошее сочинение по мысли, настроению и изобретательности и на фортепиано восхищает и удивляет. Конечно, я вполне понимаю, что уменье инструментовать есть дар избранных, и Ваша инструментовка меня всегда восхищает. У Вас оркестр, как из одного куска выточенный предмет, это цельность удивительная. Роскошь инструментовки такова, что, слушая шестьдесят-семьдесят человек, Вам кажется, что играют двести человек, и при этом никакого шаржа (я не люблю массивных, дебелых инструментовок). Одним словом, это чудо совершенства и слушать уже знакомое [конец не сохранился].