Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Парк Ваш меня восхищает; он очень оригинален по своей форме продолговатой береговой полосы, а главное, богат старыми деревьями, некоторые из коих поистине великолепны. Сегодня утром, дойдя до забора, отделяющего парк от соседнего завода, я не устоял против желания продолжать прогулку вдоль реки и около самой воды обошел забор и, увлекаясь всё дальше и дальше, дошел до мельницы купца (кажется) Соболева, а затем и до самого Подольска. Вернулся тем же путем к обеду, чрезвычайно довольный этой прогулкой. Затем весь остальной день я ходил по дому, рассмотрел все Ваши альбомы, познакомился со всеми книжными шкалами и нотными этажерками, дабы знать, где что лежит, в случае охоты читать и играть. Заниматься я буду за Вашим столом, который ради большего света я подвинул несколько вперед. Мне чрезвычайно приятно, сидя за этим столом, думать, что, не далее как четыре дня тому назад, Вы тут сами сидели. Между книгами и нотами я узнал много старых Браиловских знакомых, и это доставило мне большое удовольствие.

Чувствительно благодарю Вас, дорогая моя, за дозволение пользоваться винами Вашего погреба. Я им воспользуюсь, но не злоупотреблю; я совсем не тонкий знаток в винах и могу довольствоваться более простыми сортами вин. Пусть Ваши великолепные дорогие вина послужат к услаждению более тонких судей. Я же только в виде праздничного угощения буду с Вашего позволения ими иногда пользоваться. Очень рад был снова увидеть старого Браиловского знакомого, попугая. Как он мил, но как общипан; интересно знать, можно ли вылечить его от болезни, лишающей его перьев?

6 сентября.

Вчера я весь день был несовсем здоров, да и погода адская была. Сегодня хотя холодно, но всё же солнце светило, и я совершенно хорошо себя чувствую. Только сегодня я надлежащим образом принялся за работу, предварительно сделавши большую прогулку, а именно, через шоссе в город и оттуда другим путем, через мельницу, домой. Глубоко наслаждаюсь тишиной и свободой, а если погода исправится, в чем я не сомневаюсь, то лучшего и желать нельзя. Тысячу раз благодарю Вас, дорогая моя, за всё!

Беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

233. Чайковский - Мекк

Плещеево,

8 сентября 1884 г.

1884 г. сентября 8 — 10. Плещеево.

Милый, дорогой друг!

Сегодня, слава богу, погода несколько получше. Я только что возвратился из Подольска, куда ходил отчасти ради прогулки, отчасти же, чтобы побывать в тамошней большой церкви. К службе, однакоже, я опоздал. Подольск сегодня по случаю базара очень оживлен, и -мне было весело среди этой толпы, взиравшей на мое длиннополое английское пальто с большим любопытством.

Ларош, который должен был приехать сегодня на два дня, телеграфировал, что не может быть. Меня это не особенно сокрушает, так как я давно не наслаждался одиночеством и покамест не испытываю еще ни малейшей потребности видеть кого бы то ни было.

Между прочими занятиями, я исполнил здесь два намерения, которые давно собирался осуществить, а именно, познакомился с двумя до сих пор бывшими мне неизвестными произведениями:

“Хованщиной” Мусоргского и “Парсивалем” Вагнера. В “Хованщине” я нашел именно то, чего ожидал: претензию на реализм, своеобразно понимаемый и примененный, жалкую технику, бедность изобретения, от времени до времени талантливые эпизоды, но в море гармонической нескладицы и манерности, свойственной кружку музыкантов, к которым Мусоргский принадлежал. Совсем другое впечатление производит “Парсиваль”: здесь имеешь дело с великим мастером, с гениальным, хотя и заблуждающимся художником. Богатство гармонии изумительное, чрезвычайное, слишком роскошное, в конце концов утомляющее даже специалиста, а что же должны чувствовать простые смертные, в течение трех часов угощаемые этим ни на минуту не прекращаемым потоком хитрейших гармонических фокусов? Мне всегда казалось, что вагнеристы из неспециалистов напускают на себя восторг, которого в глубине души не ощущают. Вагнер, по моему мнению, убил в себе огромную творческую силу теорией. Всякая предвзятая теория охлаждает непосредственное творческое чувство. Мог ли Вагнер отдаваться этому чувству, когда он разумом постиг какую-то особую теорию музыкальной драмы и музыкальной правды и ради этой якобы правды добровольно отрекся от всего того, что составляло силу и красоту музыки его предшественников. Если в опере певцы не поют, а говорят под оглушительный гром оркестра кое-как прилаженные, бесцветные последования нот на фоне великолепной, но бессвязной и бесформенной симфонии, то какая же это опера?

Но что меня окончательно приводит в изумление, это серьезность, с которой зафилософствовавшийся немец иллюстрирует музыкой самые невообразимо глупые сюжеты. Кого может тронуть хотя бы сюжет “Парсиваля”, где вместо людей с знакомыми нам характерами и чувствами действуют сказочные личности, способные украсить содержание балета, но никак не драмы? Удивляюсь, как можно без смеха, или же, наоборот, без скуки слушать их бесконечно длинные монологи о различных чарах, под гнетом коих страдают все эти Кундри, Парсивали и т. д.??? Возможно ли сострадать им, принимать в них сердечное участие, любить или ненавидеть их? Конечно, нет, ибо их страдания, их чувства, их торжества или несчастия чужды нам совершенно. А то, что чуждо человеческому сердцу, не может быть источником музыкального вдохновения.

10 сентября.

Сегодня опять солнце, но холодный ветер совершенно отравляет удовольствие прогулки. Впрочем, я не могу жаловаться на дурную погоду: она нимало не мешает мне всё-таки всем родом жизни предпочитать жизнь в деревне, ибо в дурную погоду вдвойне приятно быть в своем home [доме]; этот home делается особенно уютен и усладителен, когда знаешь, что вне его неприглядно, холодно или пасмурно.

Между прочими моими занятиями, я здесь имею возможность довольно много времени отдавать английскому языку, в котором мои успехи очень значительны; теперь я уж без затруднения и без ежеминутного заглядывания в лексикон могу читать Диккенса, романы которого в подлиннике приобрели для меня новую прелесть. Теперь я с величайшим удовольствием читаю “Копперфильда”.

Вам уже, вероятно, известны, дорогой друг, подробности касательно нового разочарования в беременности Анны. Н. А. Плесская часто пишет мне, и я имею все сведения о каменском житье-бытье. Вижу по всему, что я хорошо сделал, дав Анне своим отсутствием возможность жить удобнее, чем где-либо, в моих комнатках; при ее теперешнем состоянии это было единственное место в доме, где она могла чувствовать себя покойно.

Засим, пожелав Вам, бесценный, дорогой друг, здоровья и всякого благополучия, остаюсь Ваш безгранично преданный

П. Чайковский.

Сейчас сюда привезли Вашу изумительную фисгармонию. Если это для меня, то я не знаю, как и благодарить Bac!!!

234. Мекк - Чайковскому

Москва,

13 сентября 1884 г.

Милый, дорогой мой друг! Хотя я написала уже сегодня два письма, но всё-таки я хочу еще сказать Вам, что я безгранично рада, если Вам действительно нравится мое маленькое Плещеево. Но погода приводит меня в отчаяние, я именно от сентября ожидала много хорошего, а тут такое разочарование, и вред этой погоды сейчас оказывается на здоровье несчастного человечества. У моего брата заболел сын дифтеритом; это вдвойне неприятно: раз как болезнь, и два как болезнь отчасти заразительная, так что сношения с братом сделались очень затруднительными, а мне перед отъездом так много распоряжений надо оставить ему. Я назначила день выезда себе 22-го этого месяца. Еду я всё-таки в Вену, с остановкою для ночлега в Варшаве. Мне очень жаль, дорогой мой, что Вы не любите Вену, для меня же она имеет прелесть не только как хороший город, но с нею связано для меня дорогое, невозвратное воспоминание: в ней я видела в последний раз моего бедного Мишу и видела здоровым, веселым; они приезжали ко мне на рождественские праздники, и он был необыкновенно весел. Мы устроили маскарад, он был одет Мефистофелем и дурачился, шалил, как никогда, а вернувшись от меня, он в феврале заболел и уже не вставал больше с постели, и я не видела его больше на этой земле. Поэтому Вы поймете, милый друг мой, что Вена мне особенно дорога. Если бы я имела достаточно средств, я бы купила там дом, в котором я видела в последний раз своего ребенка, и каждый год приезжала бы на некоторое время пожить в тех комнатах, которые для меня полны дорогим воспоминанием.