Снег - Орхан Памук

Между тем общежитие училища имамов-хатибов, к которому подъехали танк и два грузовика, было через две улицы. Столкновение произошло не у главной двери, которая все еще демонстрировала мастерство армянских железных дел мастеров, а у деревянной, которая вела в актовый зал и в спальни последнего курса. Войдя в заснеженный сад, солдаты сначала для острастки выстрелили вверх, в темноту. Самые воинственные из студентов-исламистов пошли на спектакль в Национальный театр и там были арестованы, а в общежитии остались новички или равнодушные к политике. Однако после сцен, увиденных по телевизору, они, воодушевившись, забаррикадировали дверь столами и партами и стали ждать, то и дело выкрикивая: «Аллах акбар!» Несколько сумасшедших студентов додумались кидать в солдат из окон уборной вилки и ножи, которые они стащили в столовой, и играть единственным оказавшимся у них пистолетом, и поэтому в конце этой схватки вновь раздались выстрелы, и один красивый стройный студент упал и умер, получив пулю в лоб. Когда в Управление безопасности, избивая, увозили на автобусах всех вместе: и учеников средних классов в пижамах, большинство которых плакали, и нерешительных, которые приняли участие в этом сопротивлении, лишь бы не сидеть сложа руки, и сражавшихся, у кого лица были все еще в крови, – очень мало кто в городе обратил внимание на происходящее из-за обильного снегопада.

Жители города в большинстве своем не спали, но их внимание было все еще обращено не на окна и улицы, а к телевизору. После того как в прямой трансляции из Национального театра Сунай Заим сказал, что это не спектакль, а переворот, солдаты начали усмирять шумевших в зале, а когда уносили на носилках раненых и трупы, на сцену поднялся заместитель губернатора Умман-бей, хорошо знакомый всему Карсу, и обычным официальным голосом, нервным, но внушающим доверие тоном, несколько скованно, поскольку впервые выступал в прямой трансляции, объявил, что на следующий день до двенадцати часов в Карсе запрещается выходить на улицу. Так как на сцену, которую он приказал освободить, после него никто не поднялся, то в последующие двадцать минут жители Карса видели по телевизору занавес Национального театра. Затем трансляция была прервана, а потом вновь появился все тот же старый занавес. Через некоторое время он начал медленно раздвигаться, и весь «вечер» вновь повторили по телевизору.

У большинства зрителей, сидевших у телевизоров и пытавшихся понять, что произошло в городе, это вызвало страх. Полупьяных и сонных людей охватывало чувство какой-то путаницы во времени, из которой невозможно было выбраться, а другим казалось, что этот вечер и эти выстрелы повторятся. Некоторые зрители, безразличные к политической стороне происходящего, восприняли это повторение трансляции, так же как это сделаю и я спустя много лет, как новую возможность понять, что произошло в Карсе тем вечером, и принялись внимательно смотреть.

Таким образом, пока зрители Карса вновь созерцали, как Фунда Эсер изображает бывшую женщину-премьера и, плача, принимает клиентов из Америки или с какой искренней радостью она исполняет танец живота после насмешек над рекламными клипами, областное отделение Партии равенства народов, находившееся в деловом центре «Халит-паша», без единого звука было захвачено бригадой Управления безопасности, специализировавшейся на таких делах, и был задержан единственный человек, который находился там, уборщик-курд, а все тетради и бумаги в ящиках и шкафах были конфискованы. Те же полицейские на бронированных машинах по очереди забрали членов комитета областного отделения партии, дорога к домам которых была им знакома по предыдущим ночным обыскам, задержав их по обвинению в курдском национализме и сепаратизме.

Это были не единственные в Карсе курдские националисты. Три трупа, оказавшиеся в сожженном такси марки «Мурат», найденном рано утром в начале дороги на Дигор до того, как ее засыпало снегом, согласно сообщению Управления безопасности, принадлежали боевикам РПК. Эти трое молодых людей, проникшие в город несколько месяцев назад, испугались вечерних событий и решили сбежать в горы на такси. Увидев, что дороги завалены снегом, они потеряли присутствие духа, а потом между ними возникла ссора, один из них взорвал бомбу, и все погибли. К делу не было приложено заявление матери одного из погибших, которая работала уборщицей в больнице, о том, что ее сына в действительности увели неизвестные вооруженные люди, позвонившие в дверь, и заявление старшего брата водителя такси о том, что его брат не был не только курдским националистом, но вообще курдом.

Собственно говоря, к этому времени весь Карс уже понял, что произошел переворот или, по крайней мере, что в городе, по улицам которого тяжелыми мрачными привидениями бродили два танка, творится что-то странное, но, так как все произошло под аккомпанемент спектакля, показанного по телевизору, и снега, безостановочно падающего за окнами, словно в старой сказке, чувства страха не было. Немного волновались лишь те, кто занимался политикой.

Так, например, журналист и исследователь фольклора Садуллах-бей, уважаемый всеми курдами Карса и повидавший за свою жизнь немало военных переворотов, как только услышал по телевизору о запрете выходить на улицу, приготовился к неминуемому, по его мнению, аресту. Сложив в чемодан синюю клетчатую пижаму, без которой не мог спать, лекарство от простатита и снотворное, шерстяной колпак и чулки, фотографию, на которой его живущая в Стамбуле дочь улыбалась и обнимала его внука, и наброски к книге о курдских плачах, которые он очень долго собирал, он выпил чая с женой и стал ждать, сидя у телевизора и глядя, как Фунда Эсер второй раз исполняет танец живота. Было уже далеко за полночь, когда в дверь постучали. Садуллах-бей попрощался с женой, взял чемодан и открыл дверь, но никого не увидел. Выйдя на безмолвную заснеженную улицу, освещенную волшебным серно-желтым светом уличных фонарей, он, дивясь ее красоте, стал вспоминать, как в детстве катался на коньках по реке Карс – и тут был убит неизвестными, выстрелившими ему в голову и в грудь.

Спустя много месяцев, когда снег подтаял, нашлись и другие трупы, и стало понятно, что в ту ночь были совершены другие преступления, однако я, как это сделала и осторожная пресса Карса, постараюсь совершенно не упоминать об этом, чтобы не огорчать еще больше моих читателей. Слухи же о том, что эти «нераскрытые преступления» были совершены З. Демирколом и его товарищами, неверны, – по крайней мере, это относится к тем убийствам, что произошли в первые ночные часы. Им все-таки удалось перерезать телефонную связь, они захватили Карсское телевидение и уверились в том, что оно поддерживает переворот, а к утру им запала в голову навязчивая мысль во что бы то ни стало найти певца героических приграничных народных песен с сильным зычным голосом. Ведь чтобы переворот был настоящим, по радио и телевидению должны были звучать патриотические песни.

После долгих расспросов в казармах, больницах, техническом училище и ночных чайных такого исполнителя в конце концов нашли среди дежурных пожарных; поначалу он думал, что его арестуют или даже расстреляют, однако его вместо этого доставили прямиком в студию. Утром, едва проснувшись, Ка услышал его вдохновенный голос, звучавший из телевизора в холле отеля и просачивающийся сквозь стены, гипсовые покрытия и шторы. Из-за полуоткрытых занавесок в безмолвную комнату с высоким потолком с необычайной силой бил странный снежный свет. Ка очень хорошо выспался, отдохнул, но, еще не встав с кровати, уже понял, что испытывает чувство вины, подрывающее его силы и решимость. Он умылся, получая удовольствие оттого, что, как обычный постоялец отеля, находится в незнакомой ванной и в незнакомом месте, побрился, переоделся и, взяв свой ключ, привязанный к латунной бирке, спустился в вестибюль.

Увидев в телевизоре певца народных песен и ощутив глубину безмолвия, в которое погрузился и отель, и город (в вестибюле разговаривали шепотом), он постепенно осознал все то, что произошло вчера вечером, и все то, что скрывал от него его разум. Он холодно улыбнулся мальчику за стойкой, и, как торопливый путешественник, вовсе не собирающийся терять время в этом городе, который сам себя разрушает насилием и навязчивыми политическими идеями, сразу прошел в столовую, чтобы позавтракать. На кипевшем в углу самоваре стоял округлый чайник. Ка увидел тонко нарезанный карсский овечий сыр на тарелке, а в миске сморщенные, утратившие свой блеск маслины.

Он сел за столик у окна и замер, глядя на покрытую снегом улицу, проглядывавшую во всей своей красе сквозь щель в тюлевой занавеске. В этой пустынной улице было что-то настолько печальное, что Ка одно за другим стали приходить воспоминания времен детства и юности о тех случаях, когда людям запрещали выходить на улицу: перепись населения, регистрация избирателей, всеобщие обыски и военные перевороты, во время которых все собирались у радиоприемников и телевизоров. Когда по радио передавали марши и зачитывали сообщения о введении чрезвычайного положения и связанных с ним запретах, Ка всегда хотелось оказаться на пустынных улицах. В детстве Ка любил дни военного переворота, который сближал всех родственников и соседей, и все собирались вместе, потому что всем была интересна одна-единственная тема, – так некоторые любят развлечения во время Рамазана. Стамбульские семьи состоятельных обывателей среднего класса, среди которых Ка провел детство, тихонько посмеиваясь, с иронией говорили о дурацких предписаниях, которые появлялись после каждого переворота (например, покрыть все каменные тротуары Стамбула известкой, как в казарме, или силами военных и полиции забрать всех длинноволосых и длиннобородых мужчин на улице и насильно побрить), чувствуя желание хотя бы немного скрыть, что они довольны военным переворотом, который сделал их жизнь более спокойной. Высшее общество в Стамбуле и очень боялось военных, и втайне презирало этих служилых людей, живших в постоянной дисциплине и заботе о куске хлеба.