Двоица - Максим Константинович Сонин

тихая домашняя жизнь, мама учительница, двухкомнатная квартира в двадцати минутах ходьбы от станции метро «Новые Черемушки», зажатая кухня с красным уголком возле холодильника. В уголке стояла икона святой Екатерины Александрийской, доставшаяся Елене Васильевне от родителей. Сама Елена Васильевна в Бога давно не верила, но считала, что без Бога девочка вырастет злой и несчастной.

Так и вышло, потому что Бог не простил Елену Васильевну за ее неверие. Для Бога все ее причины, а причины у неверия были, и серьезные, означали, что Елена Васильевна не заслужила счастливой семейной жизни. Вместо покладистой доброй Катеньки она вырастила свободолюбивую и жестокую Катю.

В восемнадцать лет Катя поступила в университет и почти перестала бывать дома. Елене Васильевне она говорила, что ночует у друзей, но мать дочери не верила. Знала, что девочка шляется по улицам ночью, просто чтобы не приходить домой, не выслушивать материнские наставления. А наставлений и рекомендаций у Елены Васильевны было много – и одежду она покупала Кате сама, и факультет сама выбрала. Катя учебой не особенно интересовалась, потому что хотела заниматься телевиденьем, а значит, об учебниках, уроках не думала совсем. По вечерам запиралась в комнате и смотрела в компьютере «семинары» и «лекции». Елена Васильевна подходила к Катиной двери, прислушивалась: чаще всего в комнате было тихо, потому что Катя надевала наушники. Иногда дочка говорила по телефону, и тут Елена Васильевна уходила на кухню, чтобы от души посмеяться над этими Катиными попытками изобразить личную жизнь. С Катей никто никогда не хотел дружить, в этом Елена Васильевна была уверена. Дочка была не особенно красивой, а за свою долгую и счастливую жизнь Елена Васильевна успела разобраться в том, что ищут в товарищах большинство людей. Слава Богу, и вероятность того, что Катя принесет домой в подоле, была невелика – в постель никто такую не потащит. К тому же дружить с Катей было бы невозможно из-за ее отвратительного характера. Кроме постоянного вранья и идиотских ухмылок, от которых Елену Васильевну выворачивало разве что не наизнанку, Катя обладала плохим вкусом в искусстве – ей нравилось все питерское, тихо-плачевное, – и голосом, который сильно напоминал голос ее отца – чуть ниже обычного, будто даже с хрипотцой. Это, конечно, от сигарет и других наркотиков, которые Катя глотала ведрами.

За месяц до Катиной гибели жизнь в семье внезапно начала налаживаться. Елена Васильевна получила в раздувшейся от реформ школе заветное место завуча младших классов. Конечно, работа не в главном здании на «Академической», а в новом, на «Ленинском проспекте», но тем не менее подъем был существенный. Елена Васильевна стала лучше спать и реже ругалась на Катю, потому что силы уходили на работу. Катя тоже переменилась, стала больше улыбаться и меньше пропадать из дому. То есть нет, она ночевала дома только раз или два в неделю, но зато иногда заходила днем, готовила матери ужин.

Елена Васильевна на эти перемены смотрела благосклонно, один раз даже спросила Катю, не появилось ли у нее молодого человека. Катя смущенно отвела глаза, отвечать не стала, но Елене Васильевне все и так сделалось ясно. Какой-то неудачник все же и на ее дочь нашелся. Осторожно, почти нежно Елена Васильевна прочитала дочери лекцию о мужской подлости. Катя сосредоточенно кивала, смотрела в пол. Елена Васильевна сказала, чтобы Катя не думала, что в дом можно принести ребенка. Катя и на это кивнула. Ее равнодушие Елена Васильевна приняла за покорность, которую так долго пыталась воспитать. Елена Васильевна могла наконец-то вздохнуть спокойно.

За день до своей смерти Катя ночевала дома, а утром приготовила матери завтрак. Елена Васильевна внимательно следила за ее перемещениями по квартире и не могла не заметить, что у дочки на локте появился пластырь.

– Что там у тебя? – Елена Васильевна указала на Катину руку.

Настроение у нее было хорошее, это Катя почувствовала сразу, поэтому решила сказать правду:

– Я себе татуировку сделала.

Катя отклеила пластырь и показала матери квадратик, разбитый на клетки. Елена Васильевна недоверчиво скривилась.

– И зачем это?

– Это шахматная доска, – сказала Катя. – Я буду каждый месяц закрашивать один квадратик, чтобы показать, что у меня все хорошо.

Елена Васильевна рассмеялась, спросила:

– Это тебя кто научил?

– Никто. – Катя заклеила татуировку и взялась за сковородку, на которой шипела яичница. – Сама захотела.

– Нет же самой что-то сделать. – Елена Васильевна перекатывала слова во рту, не уверенная еще, что сейчас будет ругаться. – Что ж это за лень такая, Господи, что же это?

Катя промолчала, уже осознавая свою ошибку.

– Кто тебя надоумил, дура? – спросила Елена Васильевна. – Кто тебе это в голову подсунул? И не говори, что сама, ты сама ни до чего додуматься не можешь.

– Мам, не ругайся, – попросила Катя, но время, когда такое обращение могло повлиять на Елену Васильевну, давно прошло.

– Я на тебя не ругаюсь, Катенька. И помолчи, послушай лучше. – Елена Васильевна подняла со стола чашку, качнула запястьем к шкафу, будто прицеливаясь. – Тебе бы только кожу марать, идиотка. Это чтобы что, уколы прятать? Руку покажи.

Елена Васильевна схватила Катю за запястье, вывернула к себе. Пластырь хотела содрать, но Катя вырвалась, ударила по плите сковородкой.

– А ну… – Елена Васильевна поднялась со стула и теперь уже замахнулась чашкой. Катя оттолкнула ее и бросилась в коридор. Чашка с оглушительным треском ударилась о дверной косяк. – Стой, сволочь! – Елена Васильевна взяла со стола еще одну чашку, пошла за Катей, но в коридоре дочери уже не было. Хлопнула входная дверь, и больше живой Катю Елена Васильевна не видела.

Полицейский, тот, который позвонил про морг, был неприятный. Говорил с какой-то будто усмешкой, поэтому Елена Васильевна долго не хотела ему перезванивать. Когда через пару часов дома Катя не появилась, Елена Васильевна все-таки взяла телефон, позвонила.

Потом был морг. Елена Васильевна смотреть на дочь не стала, еще по дороге решила, что изуродованное тело нужно кремировать, а урну с прахом выбросить. Раньше была дочь, теперь нету.

Неделя пролетела незаметно. Елена Васильевна ни в чем не переменила своей жизни, только стала часто доставать с верхней полки бутылку коньяка, подаренную выпускниками пять лет назад. Коньяк пила не от расстройства, а от одиночества: в квартире все норовила хлопнуть, стукнуться о косяк входная дверь. Свет в коридоре мигал. В Катиной комнате трепались на стене плакаты. Елена Васильевна уже несколько лет порывалась их сорвать, а Катя не давала. И вот Кати нет – а плакаты висят. Елена Васильевна входила в комнату, вздыхала, глядя на пеструю стену, и оставляла бумажки висеть, ведь домой все равно звать было