Музей невинности - Орхан Памук

Добравшись до конторы, я решил, что лучшее в сложившейся ситуации — убедить себя и Османа в положительной стороне прекращения сотрудничества с Тургай-беем. Вызвая Кенана, который был прекрасно осведомлен об условиях соглашения о совместных поставках, я сообщил ему, что Тургай-бей желает прекратить с нами сотрудничество по личным причинам. Мой рассказ Кенан выслушал с чрезвычайным интересом. Я поинтересовался, справимся ли мы в одиночку. На это он с ходу ответил: «Нет» и спросил, что же случилось на самом деле. Я повторил: «Мы с Тургай-бе-ем вынуждены разойтись».

— Кемаль-бей, если можно, давайте не делать этого, — сказал Кенан. — Вы уже говорили с братом? — И добавил, что это нанесет серьезный удар не только по «Сат-Сату», но и по другим компаниям и, если мы нарушим указанные в контракте сроки поставки простынь, нас ожидает нелегкое разбирательство в суде Нью-Йорка: — Ваш брат уже знает о случившемся? — опять настойчиво переспросил он. Наверное, сейчас Кенан считал себя вправе побеспокоиться еще и обо мне, потому что от меня сильно разило спиртным. «Обратно пути уже нет, — не покривил я душой. — Мы справимся без Тургай-бея. Что поделаешь?» Я и без Кенана знал, что это невозможно. Но разумная часть моего сознания молчала, всецело подчинившись шайтану, мечтавшему затеять ссору во что бы то ни стало. А Кенан продолжал повторять, чтобы я обсудил проблему с братом.

Конечно, тогда я не швырнул ему в голову пепельницу и дырокол с эмблемой «Сат-Сата», которые стали со временем экспонатами в моем музее ревности, но мне очень хотелось. Помню, с изумлением заметил у него на галстуке, который сначала показался мне смешным, фирменную эмблему. «Кенан-бей, вы работаете не у моего брата, а у меня!» — крикнул я на него.

— Кемаль-бей, прошу вас, успокойтесь! Я отлично помню, кто мой работодатель, — не растерялся он. — Но вы же сами познакомили меня с вашим братом на помолвке, и с тех пор мы общаемся. Вы должны немедленно позвонить ему и сообщить эту важную новость, иначе он обидится. Ваш брат наслышан о ваших проблемах и, как все, хочет вас поддержать.

Слова «как все» окончательно вывели меня из себя. У меня мелькнула мысль немедленно вышвырнуть его с работы, однако пугала его отвага. Я чувствовал, что совершенно лишился рассудка и от любви и ревности не могу верно оценивать происходящее. Спасти меня могла только встреча с Фюсун. На остальной же мир мне было наплевать, потому что все в нем казалось пустым и бессмысленным.

34 Как собака в космосе

Но вместо Фюсун пришла Сибель. Боль так усилилась, так захватила меня, что я понял: если останусь один, когда все уйдут, буду чувствовать себя таким же одиноким и брошенным, какой, наверное, чувствует себя собака, которую люди отправляют в бесконечную тьму космоса на маленьком корабле. Я опять позвал её прийти ко мне на работу, когда все разойдутся, и Сибель восприняла это как возобновление наших прежних забав. Любезная и внимательная, моя невеста даже надушилась духами «Сильви», которые я обожал, надела чулки сеточкой, всегда меня возбуждавшие, и туфли на высоком каблуке. Она пришла веселой, решив, что мой кризис миновал. Поэтому я не осмелился сказать ей, что все как раз наоборот и позвал я её за тем, чтобы хоть ненадолго успокоиться, избавиться от ощущения надвигающейся катастрофы и просто полежать с ней в обнимку (так в детстве я лежал с мамой). Сибель сначала усадила меня на диван, потом медленно разделась и, нежно улыбаясь, села ко мне на колени, изображая секретаршу с карикатур тогдашних юмористических журналов. Не буду долго рассказывать, какой покой вселил в меня запах её волос и кожи. Скажу только, что покой этот вселила знакомая, дарящая уверенность близость. Любопытный посетитель музея разочаруется, если решит, что потом мы занялись любовью. Сибель тоже ждало разочарование. Обняв её, я настолько восхитительно почувствовал себя, что вскоре погрузился в глубокий, ровный и спокойный сон, в котором увидел Фюсун.

Когда я проснулся, весь в поту, мы все еще лежали обнявшись. При полном молчании встали и оделись в полумраке, Сибель была погружена в раздумья, а мне было стыдно. Огни машин и фиолетовые искры от троллейбусных дуг освещали мой кабинет, напоминая о времени, когда мы чувствовали себя счастливыми. По-прежнему не говоря друг другу ни слова, мы направились в «Фойе», и, находясь среди людей, я подумал, какая нежная, красивая и внимательная моя Сибель. Около часа мы болтали о том о сем с подвыпившими знакомыми, которые подсаживались к нам, и от официанта узнали, что незадолго до нас приходили Мехмед с Нурджихан. Но, оставаясь за столиком вдвоем, мы подолгу молчали. Хотя того, назревшего, разговора теперь не избежать никак не удалось бы. Я попросил откупорить вторую бутылку вина «Чанкая». Сибель тоже много пила.

— Говори наконец, — начала она. — Что с тобой происходит?

— Если бы я знал, — соврал я. — Что-то во мне мешает это понять.

— Значит, ты сам не знаешь, что с тобой? Да?

— Да.

— А мне кажется, прекрасно знаешь, — улыбнулась она.

— И что я знаю, по-твоему?

— Ты беспокоишься, что меня заботят твои проблемы? — Её голос дрогнул.

— Я боюсь не разобраться с ними и потерять тебя.

— Не надо, не бойся, — уговаривала Сибель, — я терпелива и очень тебя люблю. Не хочешь говорить — не говори. Не беспокойся, я не думаю ничего плохого. У нас есть время.

— Что ты имеешь в виду — плохого?

— Ну, например, я не считаю тебя гомосексуалистом, — рассмеялась она, пытаясь успокоить меня.

— Спасибо. А еще?

— Еще я не верю в такие проблемы, как венерическое заболевание или детская психологическая травма. Но думаю, психолог тебе не помешал бы. Ходить к психологу — не стыдно. В Европе и Америке так делают все. Ты должен рассказать ему все, даже то, в чем не решаешься признаться мне. И все же, пожалуйста, милый, скажи мне... Не бойся, я прощу.

— Боюсь. — Улыбка на моем лице получилась вымученной. — Давай потанцуем?

— Значит, есть что-то известное тебе, но чего не знаю я?

— Мадемуазель, прошу вас, не откажите потанцевать со мной!

— Ах, месье, я помолвлена, но у меня такой печальный жених! — ответила она, и мы пошли танцевать.

Эти подробности показали странную близость, установившуюся между нами в те дни: мы много пили вдвоем июльскими вечерами, перебираясь из одного ночного клуба в другой, меню и бокалы откуда я собрал для своего музея, часто ходили в гости. Мы говорили с ней на каком-то особом, понятном только нам языке. А еще ощущали — не знаю, к месту ли подобные слова — глубокую нежную любовь. Нельзя сказать, что любви, питавшейся не физической страстью, но безграничной нежностью, было совсем чуждо притяжение тел, — когда мы танцевали глубокой ночью, оба уже изрядно пьяные, всякого рода свидетели имели возможность с завистью это наблюдать. Душными влажными ночами мы прогуливались по темным улицам, под застывшими деревьями, а издалека доносились отголоски дискотек (совершенно новое явление в тогдашней Турции) и звуки оркестра, игравшего нежную мелодию турецкой песни «Розы и губы». Я обнимал свою невесту так же, как тогда в кабинете, втайне ища у неё поддержки и зашиты, какие хотят получить от старого друга, и она давала мне их, а запах её шеи и волос успокаивал меня. Я понимал, что ошибался, когда ощущал себя брошенной собакой, ведь Сибель всегда была и будет рядом со мной, и, совершенно пьяный, я еще крепче обнимал её. От выпитого мы иногда шатались и едва не падали на танцплощадке на глазах других таких же романтичных пар, как мы. Сибель нравилось это наше странное состояние, уносившее нас прочь из реального мира. На улицах Стамбула коммунисты с националистами убивали друг друга, кто-то грабил банки, кто-то подкладывал бомбы, кто-то расстреливал из пулемета посетителей кофеен и целые семьи, а мы танцевали, забыв благодаря нашей невысказанной, непонятной боли о целом мире, и Сибель была мне близка как никогда.

Возвращаясь после танца за стол, она принималась в очередной раз задавать не дающие ей покоя вопросы, но в итоге, вместо того чтобы выслушать и понять, вынуждала согласиться с её мнением. Так, благодаря усилиям Сибель мое странное состояние, грусть и полная потеря желания были сведены до уровня легкой боли, которая испытала на прочность её чувства ко мне и преданность, то есть к обычным переживаниям, какие вскоре забудутся. Из-за моего терзания мы могли спасаться от грубых и легкомысленных богачей-приятелей, с которыми раньше гоняли на моторных лодках по Босфору. Теперь мы так выделялись, что, напившись, не ныряли «как все» после роскошного приема с пристани в Босфор. Я был рад, что Сибель совершенно искренне принимала мою боль, точно свою, и это привязывало нас друг к другу. Но, когда среди хмельного прямодушия ночью я слышал далекий печальный гудок пассажирского парохода или где-нибудь в людном месте неожиданно опять принимал другую девушку за Фюсун, Сибель с грустью замечала странные перемены на моем лице и предчувствовала, что неясная опасность гораздо страшнее, чем кажется.