Музей невинности - Орхан Памук

Она появлялась перед Часовой башней у дворца Долмабахче; в образе домохозяйки с сумками на рынке в Бешикташе и, что поразило меня больше всего, в окне третьего этажа одного жилого дома в Помюшсую, причем смотрела прямо на меня. Тогда я помахал ей, и она ответила мне. Но, увидев, как призрак махнул рукой, я сразу понял — это не она, и в смущении удалился. Некоторое время спустя мне пришла на ум мысль, что отец срочно выдал её замуж, у неё новая жизнь, но она все равно хочет меня видеть.

В глубине сознания я все время, кроме нескольких первых секунд, даривших истинное утешение, понимал, что все эти призраки — не настоящая Фюсун, а фантомы моего истерзанного разума. Однако эти внезапные встречи пробуждали во мне столь сладостное чувство, что у меня появилась привычка ходить в людные места, где призрак мог внезапно объявиться. В голове даже нарисовалась своеобразная карта Стамбула, совсем как схема улиц, которые мне следовало избегать. Мне все время хотелось пойти туда, где Фюсун показывалась чаще всего. И город превратился для меня в музей напоминавших её знаков.

Так как я встречал призраки, когда задумчиво брел по улице, глядя вдаль, то я специально ходил теперь в таком состоянии. Видения Фюсун посещали меня в ночных клубах или на приемах, когда рядом была Сибель или когда я напивался, изо всех сил пытаясь удержать себя в руках, ведь рядом была моя невеста. Я думал, если выдам свою радость, все вскроется, и тут же понимал, что вновь ошибаюсь. Эти мгновения хранят открытки с видами пляжей в Кильиосе и Шиле — чаще всего я видел её там летними вечерами, среди неловких девушек и женщин в купальниках, когда от жары и изнеможения мой ум и внимание были изрядно расслаблены. Тогда в смущении турчанок, стеснявшихся открытых купальников на пляже, мне чудилось нечто, напоминавшее неловкость Фюсун во время нашей первой встречи, и это задевало меня за живое.

В минуты нестерпимой тоски я уходил от Сибель, игравшей с Заимом в волейбол, ложился в стороне от всех на песок и, подставив солнцу одеревеневшее, иссохшее без любви тело, краем глаза смотрел на пляж, на пирсы, представляя, что девушка, которая бежит в мою сторону, — она. Почему мы не ездили на пляж, хотя столько раз делали, что хотели? Почему не ценил я дар Аллаха? Когда я снова увижу её? Я лежал на горячем песке, и мне хотелось плакать, но плакать я не мог, так как знал, что виновен, и единственное, что мне остается, — это молча страдать.

33 Неловкие попытки отвлечься

Казалось, жизнь отдалилась от меня; в ней больше не было прежней силы и красок, а предметы утратили выразительность и выглядели ненастоящими. Много лет спустя я посвятил себя чтению, и в книге французского поэта Жерара де Нерваля, покончившего с собой от несчастной любви, нашел прекрасные строки о пустоте и заурядности всего сущего, отражавшие то, что я тогда переживал. Потеряв единственную любовь всей жизни, он написал повесть «Аврелия», на страницах которой говорит, что ему осталось в жизни одно — «неловкие попытки отвлечься». Я испытывал то же самое. Мне все время казалось, что бы я ни делал с тех пор, как Фюсун ушла, — это пошло, заурядно, бессмысленно. Я сердился на людей и обстоятельства, умножавшие заурядность. Но продолжал верить, что когда-нибудь найду Фюсун и поговорю с ней, а может быть, даже обниму её, и это давало мне силы жить дальше, в чем я вскоре раскаивался, так как это лишь продлевало мою боль.

Однажды в июле, когда стояла неимоверная жара и был один из самых болезненных для меня дней, позвонил брат и в бешенстве сообщил, что Тургай-бей, с которым мы весьма успешно сотрудничали и вели множество дел, обиделся на нас за то, что его не позвали на помолвку, и даже решил отказаться от участия в проекте по экспорту простыней, конкурс на который мы выиграли вместе. Я успокоил брата, сказав, что постараюсь немедленно уладить дело и извинюсь. Сразу позвонил Тургай-бею и договорился о встрече. На следующий день около полудня, на невыносимой жаре, я сидел в машине, мчавшей меня в Бахчели-эвлер, на огромную фабрику нашего компаньона, и разглядывал из окна отталкивающие новостройки. Безликие бетонные многоэтажки, складские помещения, фабричные корпуса и свалки постепенно уродовали город.

Любовная боль поутихла. Причиной этого, конечно, была предстоящая встреча с человеком, от которого я надеялся получить известия о Фюсун или с которым мог хотя бы поговорить о ней. Но я пытался скрыть от себя, что, в отличие от других подобных ситуаций (например, во время разговора с Кенаном или случайной встречи с Шенай-ханым), сейчас предвкушаю приятный разговор, и убеждал, будто еду туда только по делу.

Уверен, если бы я не поддался самообману, условленная «деловая» встреча прошла бы успешнее, чем в итоге оказалось.

Мой приезд издалека, из самого Стамбула — лишь ради того, чтобы принести извинения, — польстил Тургай-бею, подобных знаков уважения ему было достаточно, и он принял меня по-дружески. Показал ткацкие мастерские, где трудились сотни девушек (призрак Фюсун, стоявшей ко мне спиной у станка, мгновенно настроил меня на нужный лад), чистые столовые и новое здание управления. Говорил Тургай-бей со мной не свысока, однако дал почувствовать, что нам же выгодно не портить с ним отношения. Он пригласил пообедать в столовой вместе с рабочими, как всегда поступал сам, но я, убежденный, что этого недостаточно для примирения, предложил обсудить некоторые важные темы, а заодно и выпить. По его простому, с большими усами, лицу было видно, что он даже не подозревает, о чем пойдет речь. Так как о помолвке я до сих пор ничего не сказал, он высокомерно заметил: «Все иногда совершают ошибки. Давайте забудем обо всем». Но я сделал вид, что не обратил на его слова внимания, и этому трудолюбивому, открытому и преданному работе человеку пришлось пригласить меня на обед в один из рыбных ресторанчиков Бакыркёя. Переднее сиденье его «мустанга» мгновенно напомнило мне, что здесь они не раз целовались с Фюсун, хотя той еще не было восемнадцати лет, и в зеркалах и на приборах поплыли отражения их объятий. Мне представлялось, будто Фюсун вернулась к нему, и, хотя я сам стеснялся своих фантазий и убеждал себя, что спутник мой, по всей вероятности, не подозревает ровным счетом ни о чем, никак не мог взять себя в руки.

Когда мы с Тургай-беем, словно два сводника, уселись друг напротив друга в ресторане, я, увидев вблизи его нос с огромными ноздрями и бесстыдный рот и то, как он передо мной волосатыми руками раскладывает у себя на коленях салфетку, почувствовал, что от ревности больше не могу сдержаться и все закончится плохо. «Детка», — говорил он официанту, промакивая губы, подобно актерам в голливудском фильме, салфеткой. Я снова сдержался и дотерпел до середины обеда. Но водка, вместо того чтобы избавить меня от злобных мыслей, извлекла их наружу. Тургай-бей учтиво говорил, что проблемы между нами решены и в производстве простыней дела пойдут хорошо, и тут я перебил его: «Важно не это, важнее оставаться хорошими людьми».

— Кемаль-бей, — произнес он медленно, взглянув на мой стакан ракы, — я уважаю вас, вашего отца, вашу семью. У всех нас бывали трудные дни. В этой бедной, но прекрасной стране есть только одна милость, которую Аллах посылает самым любимым своим рабам, — быть богатыми. Так давайте отбросим гордыню и будем молиться. Только так мы сможем остаться хорошими людьми.

— Я не знал, что вы такой набожный, — насмешливо сказал я.

— Дорогой Кемаль-бей, в чем я провинился перед вами?

— Тургай-бей, вы обидели одну девушку из моей семьи. Вы плохо обошлись с ней и даже пытались предложить ей деньги. Фюсун из «Шанзелизе» — наша близкая родственница по материнской линии.

Лицо его мгновенно побледнело, он уставился в стол. И тогда я понял, что завидую ему. Не потому, что он встречался с Фюсун до меня, а потому, что сумел, залечив любовные раны, вернуться к нормальной жизни состоятельного человека.

— Я не знал, что она ваша родственница, — выдавил он из себя с невероятным усилием. — Мне очень стыдно. Если ваша семья отныне не желает меня видеть и если именно поэтому меня не пригласили на помолвку, признаю вашу правоту. Ваш отец и брат тоже такого мнения? Что будем делать? Расторгаем контракт?

— Расторгаем, — поддакнул я, но, еще не договорив, уже раскаялся.

— В таком случае инициирует расторжение ваша сторона. — Тургай-бей нервно закурил, достав сигарету из красной пачки «Мальборо».

К любовной боли добавился стыд за совершенное только что. На обратном пути я сам сел за руль автомобиля, хотя был очень пьян. Для меня особым удовольствием с восемнадцати лет было водить машину по Стамбулу — особенно вдоль Босфора и крепостных стен. Однако на этот раз, из-за разразившейся катастрофы, удовольствие превратилось в пытку. Город утратил для меня свою красоту, и, чтобы все это поскорее закончилось, я изо всех сил давил на газ. Проехав под пешеходными мостами перед Новой Мечетью в Эминёню, даже чуть было не сбил переходившего улицу человека.