Музей невинности - Орхан Памук

Свет жизни померк. Сибель, которой я теперь был не в состоянии демонстрировать мужскую силу (ей я что-то врал, будто в конторе все знают, чем мы занимались по вечерам у меня в кабинете), считала мою безымянную болезнь проявлением обычного, свойственного мужчинам, предсвадебного волнения или особым, еще не изученным, видом меланхолии, принимала это с восхищавшей меня мудростью и спокойствием и была со мной крайне нежна, втайне виня себя за то, что никак не может избавить меня от страданий. Я тоже старался ответить ей нежностью. Мы ходили по ресторанам, в которые до сих пор никогда не заглядывали, с какими-то новыми приятелями, появившимися у меня в последние дни. Продолжали бывать в ночных клубах на Босфоре, куда летом 1975 года состоятельные стамбульцы захаживали только затем, чтобы продемонстрировать друг другу, сколь они богаты и счастливы. Не пропускали приемы да подтрунивали над Нурджихан — я всегда с оттенком глубокого уважения, — которая никак не могла выбрать между Заимом и Мехмедом. Счастьем для меня теперь стало не только оставаться тем, кем я был по воле Аллаха от рождения, и владеть принадлежавшим мне по праву, без усилий; счастье оказалось теперь для меня милостью небес, которую везучим, благоразумным и осторожным людям, добыв однажды тяжким трудом, удавалось сохранить. Однажды вечером в недавно открывшемся у маленькой пристани на Босфоре баре «Лунный свет» я пил в одиночестве красное вино «Газель» (Сибель и остальные весело болтали за другим столом) и в этот момент увидел Тургай-бея. Сердце мое заколотилось, будто передо мной возникла Фюсун, и меня охватила жгучая ревность.

29 Теперь я каждую минуту думал о ней

Однако, когда Тургай-бей отвернулся, вместо того чтобы, по обыкновению, вежливо и церемонно улыбнуться, это неожиданно задело меня. С одной стороны, я знал причину его обиды — он не получил приглашения на нашу помолвку. С другой, рассудок помрачила более тягостная мысль: Фюсун, желая отомстить мне, вернулась к Тургаю. Мне захотелось в лоб спросить его, почему он отворачивается. Кто знает, не встречался ли он сегодня с Фюсун на какой-нибудь тайной квартире в Шишли? Я выходил из себя только потому, что он просто-напросто видел Фюсун и разговаривал с ней. То, что он был влюблен в неё задолго до меня, то, что когда-то пережил из-за неё такую же боль, от какой сейчас изнывала моя душа, и смягчало гнев, и усиливало его. В баре я изрядно выпил. Потом, обняв Сибель, которая с каждым днем проявляла все больше терпения и нежности, потанцевал под песню Пеппино ди Капри «Печаль».

Проснувшись на следующее утро с головой, налитой свинцом, я понял, что ревность, которую накануне мне удалось несколько усмирить с помощью алкоголя, накатывает опять, и с тревогой осознал, что боль не думает отступать, а гнетущее ощущение безысходности лишь нарастает. Шагая тем утром к «Сат-Сату» (Инге все так же игриво улыбалась мне со стены), пытаясь закопаться в дела, я в итоге был вынужден признать, что за прошедшие дни боль даже усилилась и, вместо того чтобы забыть Фюсун, я думаю о ней все чаще и дольше.

Время не стирало моих воспоминаний, как я молил о том Аллаха, не делало боль терпимее. Каждый день я надеялся, что завтра мне станет лучше, что удастся забыть её хоть ненадолго, но боль в груди не ослабевала и продолжала наполнять мраком мою душу, точно зажигалась какая-то черная лампа. Как бы мне хотелось верить, что со временем я смогу забыть Фюсун! Но пока я думал о ней почти каждую минуту, точнее — постоянно. Лишь в редкие мгновения мне удавалось забыть о ней. Да и то после секундного забвения черная лампа опять наполняла меня своим мрачным светом. Боль отравляла, мешала дышать, превращала мою жизнь в кошмар.

В самые трудные минуты мне хотелось пойти куда-нибудь, разыскать Фюсун и поговорить с ней или поругаться с теми, к кому я так яростно её ревновал. Всякий раз при виде Кенана меня охватывал шквал ярости. Я понимал, что Фюсун не встречается с Кенаном, но, чтобы возненавидеть его, мне хватало того, что он ухаживал за ней на помолвке, а Фюсун, наверное, это было приятно — лишь бы заставить меня ревновать. Как-то раз я поймал себя на том, что ищу предлог уволить его.

Теперь было ясно, какой пронырливый и коварный этот Кенан. Мне удалось успокоиться, только когда я подумал, что во время обеденного перерыва опять пойду в «Дом милосердия» и, пусть со слабой надеждой, буду ждать там Фюсун. Она не пришла и в тот день, и мне вдруг стало ясно, что больше терпеть боль я не могу; она ведь и завтра тоже не появится, а мне будет еще хуже. Еще одна губительная мысль не давала мне покоя: как сама Фюсун терпит боль, что мучила меня, пусть хотя бы и немного меньшую? Наверняка она тут же нашла себе другого. Иначе бы не вынесла. Должно быть, сейчас она испытывает с другим мужчиной наслаждение, о котором узнала всего семьдесят четыре дня назад. А я, как дурак, каждый день жду её в нашей кровати, полумертвый от горя. Нет, не как дурак: ведь это она меня обманула. Когда мы были счастливы и, обнявшись, танцевали на моей помолвке, хотя это, наверное, выглядело со стороны странным, именно она сказала, что придет ко мне на следующий день после экзамена. Если она обиделась на меня за помолвку и решила со мной расстаться, тогда почему обманывала меня? Боль превращалась в острое желание высказать ей все. Или хотя бы то, что она ошиблась. Я опять собрался мысленно поругаться с Фюсун, как делал, забывшись, уже не раз. К этому спору, словно картинка утраченного рая, примешались бы воспоминания о незабвенных минутах, проведенных с ней. От этого мне снова станет легче, а потом появятся новые доводы и я опять буду спорить с ней. Почему она не сказала мне в лицо, что бросает меня? Если плохо сдала экзамен, я в этом не виноват! Если собиралась меня бросить, я должен был об этом знать! Разве она не говорила, что будет всегда, всю жизнь, встречаться со мной? Почему не дала мне последний шанс?! Мне следовало немедленно найти и вернуть ей сережку. Неужели она думает, что кто-то другой сможет любить её так, как я? Я вскочил с кровати и выбежал на улицу, полный решимости немедленно поговорить с ней.

30 Фюсун больше нет

Я почти бежал к их дому. Дошел до угла, где была лавка Алааддина, и уже там ощутил огромное счастье от того, что мне предстоит скоро пережить, когда я увижу её. Улыбнувшись коту, дремавшему в тени на июльской жаре, вдруг поймал себя на мысли, почему же мне раньше не приходило в голову пойти к ним домой. В верхней левой части груди боль уменьшилась, исчезли слабость в ногах и тяжесть в спине. По мере того как я приближался к их дому, усиливались опасения, что её там нет, и от этого сердце билось быстрей. Что я скажу ей? А если выйдет её мать, как быть? В какой-то момент я решил вернуться и захватить наш детский велосипед. Но потом подумал, что, стоит нам увидеть друг друга, никакие предлоги не понадобятся. Точно привидение, вошел я в прохладную парадную маленького дома на улице Куйулу Бостан и, поднявшись на второй этаж, позвонил в дверь. Любопытные посетители музея могут нажать на кнопку щебетавшего по-птичьи звонка, тогда весьма популярного в Турции, и представить, как забилось мое сердце от его трелей.

Дверь открыла тетя Несибе и сначала недовольно посмотрела на грустного человека, возникшего перед ней в полумраке, приняв его за непрошеного разносчика. Потом узнала меня, и лицо её озарилось улыбкой. Это меня обнадежило, и боль в груди еще немного ослабла.

— А-а, Кемаль-бей! Здравствуйте, входите!

— Мимо шел, вот решил зайти, тетя Несибе, — произнес я, совсем как простодушный и смелый сосед из радиоспектаклей, которыми заслушивалась вся Турция. — Я на днях заметил, что Фюсун бросила работу в магазине. Что случилось? Она ни разу не звонила мне. Как прошел экзамен у нашей девочки?

— Ах, Кемаль-бей, входи, сынок... Потолкуем, повздыхаем...

Не желая сознавать намека, заключавшегося в слове «повздыхаем», я медленно переступил порог полутемной маленькой квартирки, где моя мать не была ни разу за годы родства, близкого соседства и дружбы. Покрытые чехлами кресла, стол, буфет, сахарница, хрустальный сервиз, спящая на телевизоре фарфоровая собачка... Все эти предметы были прекрасны, потому что именно они принимали участие в формировании прекрасного существа по имени Фюсун. Я увидел портновские ножницы в углу, обрезки ткани, разноцветные нитки, булавки и наметанное платье. Значит, тетя Несибе по-прежнему шила на заказ. Дома ли Фюсун? Наверное, её нет. Тетя смотрела на меня выжидающе, как торговец на рынке, что придавало мне некоторую надежду.

— Садись, пожалуйста, Кемаль, — сказала она. — Я тебе сейчас кофе сварю. Посиди немного. Отдохни. Принести тебе холодной воды?

— Фюсун нет дома? — Нетерпеливые слова вылетели из моего рта, как птица из клетки. В горле пересохло.

— Н-е-т, — вздохнула тетя так, будто что-то случилось. — Вам кофе покрепче? — добавила она, внезапно перейдя на «вы».