Тщеславные мечты (сборник) - Виктор Шляхин

За окном, в кромешности февральской пурги чудищем из напрасно забытых видений вставали плотные ряды в военной форме и в одинаковых серых костюмах, ряды бюрократов-мздоимцев и озверевших армейских командиров. Горели книги, нежные души и самостоятельные мысли…

***

В какой-то момент я подумал, что скоро, когда вопросы о России иссякнут, кончится и интерес ко мне, а отчуждение и никчемность вновь возведут стены ледяной тюрьмы одиночества. Но Изабель, выслушав мои печальные повествования, вдруг попросила почитать ей стихи.

Оступился и упал,Наповал.Не заметили меня —Толкотня.Вытекает пустотаИзо рта.Помогите, кто-нибудь!Не вздохнуть…Да вот только я не тот —Идиот!Всем всегда был поперекМой упрек.Поиграйте, как мячом —Не прощен.Нарисует мой пределБелый мел…

Изабель вторила мне стихотворением «Memento» Ф. Г. Лорки.

– Это тоже о смерти и одиночестве, – пояснила она…

Мы еще долго вели диковинную перекличку душ, говорящих, на самом деле, на одном и том же языке. Потом Изабель внезапно остановилась и спросила:

– Как ты думаешь, что должны делать люди, чтобы жить вместе долго-долго и не мучить друг друга?

– Наверное, каждому надо нащупать свой путь и не сходить с него. Делать то, что ты должен делать в этой жизни – ведь человек всегда чувствует себя неуютно, когда попадает в чужую колею. И при этом обязательно радоваться верному пути любимых, согревать их души своим теплом, дарить добро и нежность. Если людям по дороге – все это будет легко. Они приедут в апельсиновую рощу, будут читать друг другу стихи – не важно, свои или чужие – и могучее море заступится за их союз перед Богом, там, на небесах…

Можно было не продолжать. Изабель смотрела, улыбаясь как-то по-особому, и по ее глазам я прочитал, что она поняла меня.

***

Сырой и промозглой мартовской ночью я ехал в такси на вокзал. Мерцающие полусгоревшим неоном вывески на бесцельно дорогих магазинах казались такими неуместными и даже эпатажными посреди убогости пейзажа, вобравшего в себя извечную тягу дураков к прямым линиям и матершинное, неопрятное естество раскулаченной босяцкой деревни. Последней тысячи рублей хватило, чтобы купить билет. Грязный поезд, с выбитыми стеклами и обледеневшим, прокуренным тамбуром, пахнущим мочой и перегаром, скрипя и причитая принял меня в свое отвратительное чрево. Целлюлитная проводница, дохнув чесноком, забрала билет и сунула мне в руки серую кучку постельного белья. Впереди были еще целые сутки дороги, и я сразу же лег на верхнюю полку. Соседи вовсю храпели, на столе пустая бутылка позвякивала вместе с облокотившимся на нее стаканом.

Весь следующий день я не мог найти место своим глазам, искавшим вокруг хоть малейший намек на веру, надежду, любовь. Внизу булькала размеренная ритмичная беседа, вместе со стуком вагонных колес создававшая впечатление сюрреалистического среднерусского рэпа.

– В советское время я работал технологом… Так Вы знаете, на все хватало, мы с семьей на юг каждый год по путевке, зимой опять же в профилакторий, на лыжах там, водочки… Заботились о людях, да…

– А я в те времена экономистом был на заводе. Порядку намного больше было, нам план спускали – мы его в разбивочку, по цехам – и ведь великой страной были, людьми себя культурными чувствовали…

«Да уж, план в разбивочку – вот и все экономика. Сапожник без сапог….» – хотел я съязвить, но мысли упорно оттаскивали меня от реальности…

***

Изабель жила в аккуратном двухэтажном домике. Мы поднялись по лестнице наверх и, миновав высокую крашеную дверь, оказались в чистой, небольшой комнате, отделенной от кухни занавеской с забавным рисунком: маленький пушистый котенок, неуклюже подпрыгнув, пытался поймать огромную бабочку. Вдоль стены тянулись стеллажи, пестрящие корешками книг, среди которых во множестве попадались русские имена и заглавия. Пушкин, Бунин, Булгаков, Гумилев, Пастернак, Бродский, Высоцкий, Толстая, Достоевский, Есенин – вся моя Россия умещалась здесь, в этой уютной обители молодой каталонки.

– Библиотеку собирал мой папа, он утонул десять лет назад во время рыбалки, – сказала Изабель и опустила глаза.

У меня тоскливо, как бездомный щенок, задрожало сердце. Я вспомнил своего отца, всегда желавшего мне стать оптимистом и относиться ко всему с большей долей юмора. Ему это не помогло – неблагодарная русская жизнь наступила на горло железной гусеницей, гусеницей трактора, собранного и теми, кто думал, что любит моего папу, и теми (а их было гораздо больше), кому в их злой и завистливой к чужим искрам таланта жизни он был помехой. Отец хотел вырастить свое дерево на окаменевшей от векового горя земле, но путь оказался слишком труден.

***

В квартире был балкончик, выходивший на узкую улочку, мощеную известняком, изгибающуюся во все стороны и спускающуюся к морю. Внизу, выставив из своих дверей высокие плетеные стулья, сидели пожилые испанцы, неподвижно глядя вдаль или читая газеты на пока еще диковинном для меня языке. В воздухе пахло свежей рыбой и чем-то слегка горьковатым. Изабель подошла ко мне, дотронулась до плеча. Я посмотрел в ее глаза и утонул в них…

***

На небе показалось весеннее солнце и сразу же засверкало яркими переливами на бескрайней водной поверхности. Железнодорожное полотно проходило вдоль побережья, и я с неонатальным восторгом целовался взглядом с морем. Небольшие, стройные ряды волн продолжали внеисторическую вахту, настойчиво лаская краешек земли. Вспомнился рисунок из детской книжки: тигренок сидит на пирсе и смешно рассуждает о воде и суше. Серое небо, словно железный занавес, где-то вдалеке обозначало границу.

Постепенно море скрылось из вида, и вскоре состав остановился на конечной станции, на моей конечной станции. Стараясь не держаться за склизкий поручень, я спустился на платформу. Городок, такой же серый, как и все остальные, еще не проснулся, и сонное марево заволакивало улицу. Вывернув бумажник, я подошел к зевающему таксисту.

– Шеф, давай к морю…

Водитель как-то странно бросил взгляд в мою сторону, но промолчал.

***

Дребезжа и скрипя тормозами, такси остановилось у парапета. Зима не смогла навести марафет на монументально загаженном пляже. Гладкие камни вперемешку с мусором похрустывали под моими ботинками. Я спустился к полосе прибоя и расстегнул куртку. Последняя сигарета сломалась в кармане и ее пришлось выбросить. Снял часы и шапку. Дрожащие в зябком сыром воздухе руки с трудом расстегнули брючный ремень.

Несколько минут постояв с зажатым в побелевших от внезапного страха пальцах мобильным телефоном, я положил его на сложенную небрежной горкой одежду. Батарейки сели еще вчера, в поезде, да и звонить было некому. Потом, передумав, швырнул трубку в воду.

Шаг в набежавшую волну отозвался сотней острых металлических булавок, вошедших в мои ноги. Волна отбежала, затянув ступни грязновато-желтым песком. Пройдя вперед, до места, где вода достигла края трусов, я выдохнул и погрузился в холодную соленую муть. «Гибралтар, Лабродор…» – крутились внутри меня слова глупой бутусовской песенки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Привет! Я могу Вам помочь? (исп.)