Тщеславные мечты (сборник) - Виктор Шляхин

– Давайте встретимся вечером где-нибудь в центре, я постараюсь Вам помочь, – сказала она на немного более мягком, чем следовало бы, но все же очень понятном русском языке.

Видя мое замешательство, девушка продолжила:

– Я изучаю русскую литературу в университете Барселоны, постараюсь найти что-нибудь подходящее дома.

***

Что это было? Сочувствие к моему весьма нездоровому похмельному виду или же …?

Так или иначе, но растерянность не проходила до вечера, поэтому я замешкался с ответом, что было с восторгом расценено как чистосердечное признание. Изабель захлопала в ладоши и позвала официанта. Мое робкое сопротивление осталось без внимания и через три минуты над сковородкой с паэльей возвышалась взмокшая матовая «Stolichnaya».

…Я опрокинул в рот третью рюмку и, не вдыхая, слизнул сладкие капельки с янтарного ломтика апельсина. Изабель, не отрываясь, смотрела на меня. Её густые, вороненые локоны почти целиком скрывали смуглую шею, оставляя на обозрение только точеную ложбинку спереди, чуть влажную и блестящую в лучах заходящего солнца, которое проникало внутрь через абсолютно чистые окна кафе. В огромных черных глазах тоже играли маленькие частички заката. Руки, совершенно необычные, непохожие на припухлые, вяловатые конечности северных женщин моего прошлого, казались очень сильными и в то же время очень хрупкими, от тугих плеч до длинных, ухоженных ногтей, покрытых ярко-алым лаком. Мне вдруг захотелось почитать стихи:

Поцелуй упал на плечиИ луна пронзает вечер.Легкий пар над кожей гладкой…Что-то было не в порядке.Были битые тарелки,На часах ломались стрелки,Дети ёжились от страха,Стограммовый узник плакал.Бытность стоила немало,Время все дрова сломало,Но сердца спешат на встречу,Поцелуй упал на плечи…

Еще вчера два человека были незнакомы, и вот сейчас северянин читает южанке строки на таком далеком певучем языке, и южанка сжимает от волнения накрахмаленную салфетку в теряющих бронзовость пальцах.

После стихов и половины бутылки я потерял всякую ответственность за происходящее.

– Цирк продолжится, если только Вы выпьете со мною на брудершафт.

Мне показалось, что Изабель не поняла смысла этих слов, поэтому я попытался объяснить свое предложение по-английски. И тут же возникло ощущение, что сейчас девушка встанет и уйдет прочь, в сгущающийся сумрак густой каталонской ночи, не в силах помирить любопытство и исконную католическую целомудренность. Уголки её рта чуть заметно дрогнули, пальцы выпустили салфетку и, через минутную заминку, двинулись по направлению к изящной хрустальной рюмке, еще час назад наполненной искусным официантом.

***

Жирная черная муха ползала прямо по тарелке с бутербродами. Но сил оторвать руки от стола уже не было. Да и какой смысл в том, чтобы прогонять её, когда еще десяток таких же омерзительных существ с жужжанием носились под потолком. Подняв глаза, я увидел смутные очертания барменши за стойкой, но тут же вновь перевел взгляд на муху. Мой случайный собеседник продолжал вещать:

– Я тебе точно говорю, пока хоть один еврей будет сидеть там, – он, выпучив покрасневшие белки, направил грязный палец вверх, показывая на перегоревшую лампу без плафона, – русскому человеку хорошей жизни не видать. У них здесь задание такое – превращать нас в рабов. Ты посмотри – от всяких там наркомов до нынешних депутатов – большинство жиды. Давай еще по сто, а?

Мне уже было все равно, поэтому, после недолгих поисков, очередной полтинник лег на стол.

– Иди, сам возьми…

Водка была местного разлива, к тому же теплая и в граненом стакане. Я ненавижу такие стаканы: если пить залпом – тошнит от вкуса содержимого, а если делить на части – от запаха при каждом глотке. Но поскольку это была уже не первая сотка, ее удалось проглотить без особого труда. Есть мухино дерьмо не хотелось, поэтому я только понюхал бутерброд с селедкой и потянулся к пепельнице за оставленной сигаретой…

«Все, хватит, пора домой» – решил я и сказал:

– Ну, на посошок…

Пожилой мужик в заношенном пальто, не любящий евреев и служивший в недалеком прошлом в вохре, а сейчас брошенный женой и работающий грузчиком на рынке, безразлично проводил меня взглядом до двери. Февральский мороз слезоточивым газом ударил по моему затасканному в бессмысленном времяпровождении сознанию. Я качнулся и опрокинулся на железные перила, впечатав в них коробку с тортом, купленную на радость домашним в самом начале вечера. Безликие и бесформенные люди двигались по бугристому ледяному тротуару с яркими пластмассовыми пакетами в руках. Громогласные девицы проскрипели новенькими китайскими сапожками, обдав меня лавиной презрения из разукрашенных плексигласовых глазниц. Я, как мог, расправил коробку с тем, что недавно было воплощением кондитерской красоты. Последний работающий фонарь еще сильнее раскачивал мою тень, скользящую по унылой, обшарпаной улице в сторону неуютного дома.

***

Мы шли по проспекту Грасиа. Два пряничных домика авторства Антонио Гауди взорвали меня громким пьяным смехом. Изабель тоже рассмеялась – русский спиртной дух быстро овладел ею. Уже перешедшие «на ты» (такое немного странное «ты» в ее устах), мы гуляли в разноцветных всплесках многочисленных вывесок и витрин. Высокие платаны пронзали темное пространство. Из маленького подвальчика на боковой улочке доносились ребристые, твердые звуки гитары, подобные ударам спелых градин о черепицу. Каблуки отозвались стуком по мостовому камню, Изабель закружилась в чем-то пылающем, нестерпимом, архетипическом. Замелькали упругие, крепкие ноги, взлетела осенним листопадом юбка, волосы прилипли к увлажнившемуся лбу. Все быстрее, быстрее и яростнее. Не на жизнь, а на смерть. Перед глазами, как в картонном калейдоскопе из потерянного детства, возникали и распадались яркие фантасмагоричные узоры из карминного шелка, угольных локонов, изумрудной листвы и охристой кожи.

Я сильно затянулся сигаретой и присел на теплый бордюр. Изабель, синкоппно дыша, примостилась рядом. Ее волосы упали мне на плечо.

***

В воскресенье Изабель не работала, и, хотя ей надо было готовиться к докладу по творчеству Достоевского, согласилась на прогулку по окрестностям Барселоны. Мы взяли в прокате маленький автомобильчик и вырвались из уже порядком разогретой жаровни города. Машина была совершенно послушна, и не было необходимости стесняться в обращении с педалями.

«Какой русский не любит быстрой езды!» Какой русский не любит… Глядя на красивое лицо спутницы, я начинал замечать в себе странные, казалось бы, давно уже запертые в тесные склепы обыденности, мысли. Нет, это не было простым желанием, это было чувством притяжения холодной и твердой планеты к огненной, кипящей звезде.

Через час наш автомобиль остановился у густой апельсиновой рощи, бархатными складками взбиравшейся на горный склон. Под ногами попадались мелкие камешки, но мы все же сняли обувь и босиком вошли в ароматную, прохладную сень.

На небольшой полянке из пакетов были извлечены тапасы и бутылка тернового ликера.

– Я горжусь тобой и собой тоже, – лукаво улыбнувшись, сказала мне Изабель в маленьком магазинчике, куда мы заехали по дороге, – но давай больше не будем пить водку.

Солнце играло сквозь листву, пуская своих зайчат на наши головы и лица. Вчера мне показалось, что мой испанский друг, как путник, после долгого пути по выжженной пустыне вышедший к роднику, никак не может напиться рассказами о далекой северной стране. Вот и сейчас она спросила, а кто же есть на самом деле нынешний российский президент? Who is mister Putin?

***

Я сидел, сжав до побеления кулаки. Очередное законодательное новшество федеральной власти практически полностью лишало меня средств к существованию. Заздравные рассуждения о снижении налогов на деле обернулись новыми поборами. Бухгалтер Галя исписывала десятую ручку, заполняя бесконечные простыни деклараций и отчетов.

Пять лет назад, начиная свое дело, я, глупый мечтатель, верил, что изможденная страна навсегда стала свободной, и поверженная гидра номенклатуры никогда больше не поднимет свои поганые головы.

Внешне многое оставалось прежним: и мозаичность магазинных прилавков, и скромные доходы граждан… Но уже исчезли с экранов телевизоров честные глаза демократов первой волны, растворились в куче приевшихся, благонадежных рыл, в холодном свете суровых чекистских глаз. Впервые дома всю зиму было холодно, а платить за квартиру приходилось в два раза больше. Уже таскали по судам журналистов независимых газет, ставших в одночасье малочисленными и малотиражными.

За окном, в кромешности февральской пурги чудищем из напрасно забытых видений вставали плотные ряды в военной форме и в одинаковых серых костюмах, ряды бюрократов-мздоимцев и озверевших армейских командиров. Горели книги, нежные души и самостоятельные мысли…