Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

Все больше теряя связь с окружающей действительностью, Боб лепетал про терпение, самообладание, строительство, Северный полюс, и предчувствуя неладное, она записала его голос на магнитофон, в тысяче вариантов и настроений, что тоже потребовало колоссальной изобретательности: она наврала ему про студию звукозаписи и друзей-музыкантов, которые могут намиксовать все что пожелаешь. Теперь она могла быть спокойна, что даже если он умрет, все тона и оттенки его голоса останутся при ней. Но она не была спокойна. Она не могла ни терпеть, ни ждать – у мужчин всегда слабовато насчет биологических часов, а она думала: пока у меня руки не отсохли, это тот шанс, которого я ждала всю жизнь. Пора и удаче встать с ног на голову (или с головы на ноги?): я куплю себе дом в Италии и устрою студию, обращенную спиной на низкие, плодовитые виноградники и серебряные оливковые рощи, а лицом – на холм, где Леонардо испытывал летательные аппараты с педалями для рук и ног. Педали, вроде велосипедных, приводили в движение деревянные крылья, и сколько ни крути (а крутили не на жизнь, а на смерть), слуги, впряженные в летательный аппарат и столкнутые с холма, падали на землю и разбивались. Гений Леонардо просчитывал все правильно, загвоздка же заключалась в дереве: недостаточно легкий материал. Если изготовить подобный аппарат из современных пластмасс...

Но пора что-то делать, сегодня, сейчас, хотя голова у нее кружилась от усталости. Весь день она проторчала в клубе у Храпункова. Раньше она бы в жизни не поверила, что вслушиваться в голоса – такой тяжелый труд. Она сидела, наклонив голову, и делала вид, что читает: лучше всего было их не видеть, чтобы визуальные впечатления не смазывали голос. Она сидела, обратившись в слух, выделяя голоса из общего хора, и среди миллиона голосов искала настоящий – тот, что ушел от Боба к молодым, в новое поколение. Она ходила не только к Храпункову, но и на митинги, демонстрации, студенческие постановки, публичные чтения, дискуссии и велосипедные гонки. Разве что на оптовые рынки она не ходила, справедливо рассудив, что там человеку с голосом молодого Боба делать нечего. Распознать голос было трудно, но еще трудней была следующая фаза – уловив нечто похожее, вступить с молодым человеком в контакт, привести его на квартиру, пока нет Боба, и не акцентируя, мимоходом, попросить сказать в книжку: «Ты мне веришь?». Она не могла привыкнуть к мерзости этого занятия, и расписывая, как ей хочется слепить именно его голову, каждый раз чувствовала себя старым пердуном, который на карамельки заманивает в подвал первоклассниц. Особенно стыдно ей было, когда для виду приходилось действительно что-то лепить – она так отвыкла от этого занятия, что пассы ее не в состоянии были обмануть самого неотесанного молодого человека.

«Что же делать? Что же делать?» – твердила она про себя и нервным, взвинченным шагом мерила кухню. Боб безучастно пил чай, макая в чашку сухарь. Она резко остановилась – а что, если он прикидывается? А сам, пока я в наших общих интересах обиваю пороги сомнительных заведений, придумывает нечто гениальное и откроет книжку? И что заставит его рассказать об этом мне и отдать половину суммы? И, вспоминая, как скоропостижно он уже один раз смотался, она все больше утверждалась в своем подозрении.

– Давай поженимся, а? – вдруг сказала она.

Боб посмотрел на нее и неожиданно улыбнулся. В эту долю секунды она узнала и вспомнила настоящего Боба – первый, единственный раз со времени возвращения.

– Верочка, – сказал Боб, – ты же знаешь, что нам нельзя.

Да, действительно. Об этом она не подумала. Всякий голос от штампа в паспорте опускается на октаву ниже. И хотя она втайне от Боба упорно разрабатывала версию молодежи, совсем сжигать мосты не хотелось – а вдруг Боб чего-нибудь добьется, вон он какой просветленный.

Она снова принялась шагать. Новая идея пришла ей в голову:

– Тогда давай сходим к нотариусу и заключим договор.

– Зачем? – спросил Боб.

Он сидел перед ней худой, беззащитный – какого подвоха можно ожидать от этого, бывшего уже, человека? Единственный подвох, который он ей готовил, это что за ним придется выносить судно. Но она уперлась – если он мог позволить себе столько ни на чем не основанных маний (и эту книжку, и банковский счет, и выдумку про ограниченное число попыток), то почему она не может себе позволить хотя бы одну, ведь она тоже не девочка!

– И запомни, Боб, я не тот адвокат, в случае чего я тебя из-под земли достану, – сказала она, выходя от нотариуса.

Боб страдал. Он привык видеть ее смешной, и она не казалась ему смешной даже тогда, когда, пустившись на старости лет во все тяжкие, приводила домой мальчиков, считая, что он ничего не замечает (полквартиры уставлено головами этих мальчиков, и остается только дивиться безграничному нарциссизму современной молодежи, готовой ублажать старух, лишь бы оставить след в искусстве). Ничего, зато она хотя бы работает – за все годы совместной жизни он не помнил такого творческого подъема. Конечно, ей теперь не до приработков, всяких там мозаик с комбайнами, а с этим новым увлечением – мальчики, ночные клубы и прочие кабаре – она и не замечает, как деньги летят. Но мы вытянем, много ли нам надо, главное – обеспеченная старость, и для этого у нас есть книжка, а пока можно перекантоваться, – это не главное. Какое там – смешной, она была собранной, целеустремленной, фантастически дисциплинированной и преданной своему делу, и по дороге из конторы ему больно было вспоминать усмешку нотариуса, когда она сказала:

– Так и печатайте: «В случае появления у одной из сторон суммы в размере...».

– Так вы и размер знаете? – издевательски спросил нотариус.

Ему она казалась смешной полоумной теткой.

Смешной полоумной теткой она показалась и Косте. В течение какого-то времени он сам подзуживал и подзадоривал ее, периодически подмигивая пробегавшему мимо Храпункову, но Храпунков не реагировал, а в какой-то момент взглянул довольно строго – впоследствии из разговора выяснилось, что тетка – его знакомая. Вот это аляповатое панно в посткаком-то стиле (подставляй любой искусствоведческий термин или политический режим – затихающее эхо эпох, которые оказались ненужными) – дело ее рук. И в любое другое время Костя искренне и корректно сказал бы, что занят, но пусть она даст телефон, однако когда он заприметил знакомых девушек и, быстро извинившись, кинулся им наперерез и с привычно исполненной небрежностью, перемежая дело прибаутками, стал выяснять возможности вписки (а тетка безо всякого зазрения совести вслушивалась и – бывают же такие старые стервы! – время от времени удовлетворенно кивала), девушки, тоже с шутками, прибаутками и прочими проявлениями доброй воли, наотрез отказались взять его к себе, и Костя вернулся за стол раздраженный и порывисто сел – на! жри! мне действительно негде ночевать!

Поворачивая в замочной скважине ключ, тетка внезапно растерялась. Можно было подумать, что ей в голову пришла запоздалая мысль о том, что по нынешним временам не приводят домой амбалов с улицы (да и были ли когда-нибудь иные времена?). В реальности Вера почувствовала, что дверь не заперта на два оборота, а только захлопнута, и, отчаянно струсив, хотела уже отослать молодого человека, по возможности вытребовав телефон, но тот держался настолько вызывающе, что Веру взяло зло – игра «молодой любовник, а дома муж» зашла слишком уж далеко! Да если б не голос, который она сначала мельком уловила у стойки бара, а потом с нарастающей уверенностью продегустировала в продолжительном разговоре с двумя омерзительно манерными девицами (слов было не разобрать, но тембр, интонации, вся манера речи – можно было поклясться, что говорит двадцатилетней давности Боб!)... Только бы старый козел не отказался дать книжку! Ничего, она как-нибудь его уговорит, нельзя рисковать потерей именно этого экземпляра, телефона у него не окажется и сам он никогда не позвонит, хотя и пообещает, а Веру не покидала странная уверенность, что на этот раз это точно то!

Они вошли в прихожую. Костя юмористически озирался по сторонам. Входя в обшарпанный подъезд и поднимаясь по загаженной лестнице, он еще на что-то надеялся: все-таки тетка – скульпторша. Бывают такие шкатулки с секретом: входишь, а там система подвесных, вращающихся, вмонтированных под потолком, с регулируемым углом и высотой, больших и маленьких и вставляющихся друг в друга, как матрешки, с резким или матовым, убавляющимся и прибавляющимся светом, с автоматическим сенсором или с обычным выключателем, как осветительная техника, установленная на стадионе накануне гала-представления, – Костя до страсти любил машинки и приборы... То, что его окружало, производило впечатление беспросветной, безвылазной нищеты. Крошечная убогая квартирка, запах валидола, пыльной мягкой мебели и вареной капусты. Косте нечеловечески хотелось жрать. По коридору им навстречу спешил приветливый старик.