Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

 После этих опытов он с особенным наслаждением возвращался домой. Как-то ночью нагнал на углу Лешу, спешащего с тубусом. Отталкиваясь от стен, звук шагов, как в трубе, отдавался по переулку. Немного не дойдя до арки, Леша остановился, рассматривая качели.

– Все физические игры – кто дальше прыгнет, кто дальше плюнет – по ночам превращаются в умственные, – сказал Леша.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Додик, неуютно озираясь и пряча голову в плечи.

Еле видные в темноте, качели застыли не совсем отвесно, а чуть под углом, как будто наступление ночи остановило их в движении. Луна лежала дальше, в песочнице, освещая каждую крупицу – казалось, соли – на припорошенных бортиках. Додик поежился и сильней втянул голову в плечи. Пожалуй, Леша в чем-то прав. Каждый заброшенный снаряд: доска, одним концом задранная в небо, черепахообразный дырявый каркас (ставишь ногу – а там ничего нет, – вдруг отчетливо вспомнил Додик где-то в низу живота), бревно (как тогда казалось, на чудовищной высоте), – в темноте каждый снаряд напоминал какую-нибудь из любимых Лешей математических задач. Удав длиной с это бревно ползет со скоростью света через две гильотины, расставленные на расстоянии бревна и опускающиеся одновременно, через промежутки, равные времени проползания от одной гильотины до другой, – успеет ли удав (бревно) благополучно проползти через две гильотины? Или вот домик, на который пытались взбежать с разбега, потому что, поставив ногу в окно, было слишком просто: есть комната длиной 27 метров, высотой 3 метра и шириной 4. На противоположных дальних сторонах ровно посередине стены (на всякий случай поясняю, что середина будет – два метра слева и два метра справа) на высоте одного метра от пола живет один клоп, а на противоположной стене, тоже на середине, но на высоте одного метра от потолка – живет другой. Они ходят друг к другу в гости, и на их спидометрах расстояние всегда получается 30 метров. Однажды один клоп наелся клопиного порошка и пошел в гости к товарищу, а когда дошел, то его спидометр показал расстояние меньше 30 метров. Вопрос: как шел клоп? Или совсем простая, специально для тебя: если вероятность случайного образования органической клетки равняется вероятности того, что обезьяна пятьсот раз подряд без единой ошибки перепишет Библию, сколько обезьян надо посадить переписывать Библию, чтобы довести вероятность одной переписанной Библии до 1 из 500? Леша открыл тяжелую дверь в подъезд. Додик в последний раз обернулся, и от взгляда на увесистые очертания качелей его озарило: Леша имел в виду виселицу!

И опять играли, разнообразя фантами на все: на деньги, носильные вещи, кастрюльки, постели...

– Этому фанту – сказать то, чего я не знаю. А этому... стать другим. Измениться.

Как-то Додик продул всю обстановку, получив задание совершить поступок.

Он сгреб Веру в охапку и поцеловал.

– Это не поступок, – бледнея от ревности, сквозь стиснутые зубы произнес Боб, – это фиглярство. Ты же не готов нести за это никакой ответственности.

Додик подошел и дал Бобу по морде.

– И это не поступок, – веселился Леша. – Несамостоятельно: это ты поддался на провокацию.

Додик подбежал к окну и начал выворачивать шпингалет.

– Ну! Ну! – сказал Писатель, оттаскивая его от окна, – нужен поступок, а не подвиг.

Часто бывали гости. Бледная, никому толком не знакомая женщина, которая появлялась неизвестно откуда и уходила неизвестно куда, по своему обыкновению стояла в дверях, скрестив на груди руки, с осуждающим выражением лица. По виду ее можно было принять за одну из девушек с приклеенной челюстью, но стоило начаться игре – куда девалась ее осуждающая мина! Кровь приливала к прозрачному лицу, волосы выбивались из хвоста, как у ведьмы (в такие минуты, и только в такие минуты, Додику хотелось ее трахнуть), попеременно забегала за спину каждому из играющих: кто может – делает, кто не умеет – лечит.

– Больше мы никогда не встречались, – рассказывала Вера, делая плавательные движения руками, – хотя прожили вместе еще многие месяцы, может быть годы. Я сидела у себя, слышала: хлопнула дверь, шарканье ног (вытирает о половик), выходила – уже никого, только полоска света под дверью кухни. Бралась за ручку – броситься молча на грудь – и не входила: ведь он не хочет! Хотел бы – стукнулся б сам, подошел бы сзади и сам обнял бы. Так шли дни: теплый чайник, запотевшее зеркало в ванной, удаляющиеся шаги на лестнице – стоило свеситься за перила, и там бы, внизу, голова в решетках, как тополь, –но стояла внутри, подпирая дверь, будто в нее кто рвется, сортировала почту в две стопки – мое и его, отвечала: «Одну минуту!», откладывала трубку и кричала, задрав лицо к потолку, как на базарной площади: «Телефон!», подхватывала трубку и, убедившись, что в ней направленно рокочет, тут же вешала. И вечно у меня сгорал то чайник, то кастрюля, засорялась раковина, ванна, замачивала и забывала, а потом отчищенный чайник сверкал на плите, как щит, и было стыдно, что я свинья, что я рассеянная, и, воображая сальный ком волос, которые он из стока в ванной извлекает, падала духом, что все из-за этого, все именно из-за этого – что я свинья, неряха, плохая хозяйка, но всегда знала, нет, не из-за этого, и как все произошло, тоже не видела, – видела только темное пятно на асфальте, а тело уже увезли.

Бледная девушка качала головой, и Додик готов был убить ее за это – что с того, что Вера придумывает пикантное прошлое, чтобы придать себе третье измерение в глазах Леши? Вот если бы всем поменять головы (история?), чтоб Леша увидел Веру такой, какой ее видит Боб... Иногда Вера, доведенная до исступления, начинала собирать вещи, но Леша знал волшебное слово. «Пойдешь жить к маме?» – интересовался он невинным тоном носильщика, который только хочет знать, куда заносить чемоданы, и Вера плакала, ела таблетки, безучастно, часами, сидела у окна, смотрела во двор – и оставалась. Додик сам рассказал бы такую историю, только в конце повернул бы, что это был кот: блюдце пустое, дверь приоткрыта, в тапках аммиачная вонь...

Плотный, румяный, застенчивый фант, которого привел Боб, – мямля, но очень настойчиво протестовал, что задание ему дали некорректно: разве люди могут измениться? Разве кто-нибудь когда-нибудь меняется?

 – Сплошь и рядом, – спокойно парировал Леша, – знавал я одну учительницу математики, и вот однажды, дожидаясь набоек, она сидела в пальто, но в одних чулках, поставив ноги на приступочку; и это особое чувство беззащитности, когда в рваную пятку дует ветер, и если, скажем, пожар и потребуется куда-то бежать, то твои сапоги в руках чужого мужчины, настроило ее на доверительный лад, и она принялась жаловаться набойщику на жизнь. А она была хорошая, стойкая учительница математики, гордилась, что Саше всего шесть лет, а он умеет уже и на лыжах, и на коньках, и вот через месяц у Саши выпускной вечер, а где взять ботинки, уж не говоря о том, что если этот балбес не поступит в институт, его заберут в армию. Сказала просто так, ничего не имея в виду, набойщик же, не поднимая головы, ответил, что можно устроить. Она ошалела от радости. В назначенный день прибежала за ботинками, сошлась с набойщиком покороче, его звали Боря. Слово за слово, выяснилось, что и другой беде можно помочь. Обои, мясо, запчасти из Тольятти: то есть, до этого она была другим человеком – не брала взяток за аттестат, на юбилеи удовлетворялась адресом, не репетиторствовала под предлогом связей в требуемом вузе, – теперь же пополнела и похорошела, как у Толстого (у него женщины всегда или полнеют и хорошеют, или худеют и дурнеют), в блузках от Бори – от кутюр – поярчала волосами, глазами, губами, стала кокетничать, заливаться беспричинным смехом, хотя Сашу все равно забрали в армию. Но теперь, научившись прощать тем, кто предполагает в то время, как располагает другой, – не сама ли она частенько прокалывалась, гарантировав поступление, и некоторые родители, из особо дотошных, требовали деньги назад – и она отдавала: бросала им в лицо, пусть подавятся! Прощать и уважать чужие проколы – кто из нас без греха, вот и с Сашей не вышло, но, по крайней мере, она сделала все, что могла, и из уважения к Боре свою пачку назад не потребовала.

– Какой перевертыш! – восторженно сказал Боб. – Человек, во всю жизнь никому не поднявший взгляда выше щиколотки, – Крез, Соломон...

– А-а-а, ты все о своем, – скучно заметил Леша.

 Первым пропал Боб. Сначала его не хватились, но прошла неделя, и Додика мучила совесть: Боб буквально на минуту оставил в кухне на столе новую игрушку, и Додик, в игрушках разбиравшийся превосходно, немедленно схватил, взломал и стер Бобов код, наговорил взамен ерунды, и тут Боб вернулся; спустя несколько дней, помучив Боба, Додик хотел признаться (вдруг у него там что-то важное записано?), но каждый день получалось так, что когда он вваливался в дом – Боб уже спал, а когда вставал – Боб уже ушел, как в Вериной истории, пока вдруг он не понял, что Боба, собственно, уже много дней в квартире нет. Он собрался звонить в милицию, но Леша хмуро отчитал его за намерение сдать товарища, и Додик, хотя ничего не понял, испугался и снял с себя всякую ответственность. В конце концов, Леше, который почти каждую историю заканчивал словами «ушел и никогда больше не возвращался», – ему лучше знать.