Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

Сквозь всеобщий хохот прорывается Верин визг:

– Неправда! Ты врешь! Какой врач?! Какая биопсия?! Не верьте ему, он все врет! Это что, Храпунков про меня такие сплетни распространяет? Раз так, передай этому негодяю, чтоб и не ждал, – пусть расставит шахматы и кактусы!

– Вторая, – невозмутимо продолжает Леша, помешивая яйца. – Жуткая авиакатастрофа. Погибают все. В том числе один миллионер без наследников. А у него, к слову сказать, личный адвокат, который знает про него все, но не может сам объявиться как наследник – это было бы шито белыми нитками. Нужен кто-то другой. Пропадает огромная сумма.

Боб слушает не отрываясь, а Леша разглагольствует:

 – Положим, больше тридцати процентов он хрен отдаст, но тридцать-то отдаст? Правда, придется поначалу пропасть, раствориться, а не ходить гоголем у всех на виду. И, между прочим, фамилия у этого миллионера такая же, как у Бобсика. Представляете?

И хотя всем вокруг было ясно, какая история настоящая, из ложной гордости проигрывала Вера, проигрывал Боб, как за соломинку цеплявшийся за любой Лёшин бред (не исключено, что завтра он побежит проверять газеты, кто там погиб), и в целом Лёшину тактику все осуждали, но отказаться от удовольствия созерцать Лёшин коронный удар ниже пояса – это было выше человеческих сил, да и некогда вступать в прения: Додик уже горланил: «Я! Мне!».

 – Один раз! Один раз! – заикаясь от волнения, кричал Додик. – Один раз у меня залетела одна знакомая.

Народ начинал валяться по полу.

 – Это всё? – саркастически спрашивала Вера. – Пора отгадывать?

– Нет, не всё, – говорил Додик, не обижаясь. – А у меня был будильник-кассетник, хочешь – звонит как будильник, хочешь – будит музыкой, ну там либо кассета играет, либо радио включается, – Додик до страсти любил всякие машинки и приборы. – Однажды в постели я нажал на кнопку, чтоб вся эта музыка прекратилась, но спросонья нажал не на стоп, а на перемотку. Повалялся минут десять, вылез из постели, помылся-побрился, уж совсем было собрался идти, глянул на часы и обомлел: четыре утра! То-то, я смотрю, темно. Слушайте: назад промоталась не кассета, промоталось время!

Поднимался возмущенный гул голосов. Тут уж Додик злился всерьез, впервые за всю игру – как будто Леша этими своими часами монополизировал идею идущего назад времени! Что это за столбление! Ведь совсем другая история, а без обратного времени в игре не обойдешься, как без фишки.

 – Дальше самое интересное! – надрывался он, стараясь забить несносный ропот. – Я понял, что с таким будильничком... Промотал на месяц назад – три часа держал палец на кнопке, чуть палец не отвалился! – но додержал, вызвал девушку и...

– Что «и»? – издевательски спрашивал кто-нибудь.

– Сделал все очень аккуратно, вот что «и». В отличие от первого раза, когда она сама, дура, сказала – можешь ни о чем не волноваться.

Сквозь хохот и вой доносился серьезный и взвешенный Лёшин вопрос:

 – А будильник?

– Будильник? Да полное говно, он за сутки уходил вперед минут на двадцать или звонил в восемь вечера вместо восьми утра. Я его выкинул.

«Додик, ты Рей Бредбери», – решали все, но Додик категорически отказывался понимать, чем его истории хуже историй Веры, выполненных в стилистике тягостного сна (даже руками, рассказывая, она делала какие-то плавательные движения): «И будто бы я вхожу, а там, на полу...»

Как игрока его ценили низко, нередко упрекали в косноязычии, но, главное, выслушивали, и он целыми днями готовился к вечернему рауту, чтоб засадить им такую историю – пальчики оближешь! Чего стоила одна вот эта, про вампиров, но теперь – всему пропадать, – опять вспомнил Костя и перевернулся на другой бок. Но и на другом боку было так же плохо. Он встал и пошел попить на кухню. Торчки заседали в кухне как будды – Костя специально подкрался, чтобы послушать, но они по-прежнему обменивались только междометиями типа «подай» и «передай». Костя содрогнулся, будто соприкоснувшись с противоестественным и великим, – торчки знали главное настолько твердо, что им не было необходимости называть его вслух.

Было много и других неизъяснимых коллективных наслаждений (однажды вся квартира, не сговариваясь, неделю болтала с грузинским акцентом, и кое-кто, вовремя не затормозив, застрял с этим акцентом по жизни). И все же игра в «веришь–не веришь» забивала все остальные способы общежития – от нее нельзя было уйти спать, нельзя было напиться до потери памяти, нельзя всерьез сцепиться, чтобы не пропустить очередь, не прослушать деталь (все всегда резались на деталях – на времени года, на цвете пальто), счет игры вели на косяке двери и мечтали изобрести приборчик, вроде счетчика электроэнергии, который фиксировал бы очки, и отдельные недобросовестные додики сматывали бы этот спидометр по ночам. Происходили удивительные вещи, неизвестные науке: один раз, введя чудом добытого эфедрину, я пришел домой и застал товарищей за игрой в «веришь–не веришь». Конечно, мне не хотелось пропустить тур, и я сделал над собой титаническое усилие, чтобы не заторчать – начинаешь же всех любить, будто все люди – братья, а надо было не любить, а следить за ними, а вовсе не за блаженными эфедринными пузырьками, поднимающимися в шевелюре от корней волос. И вот я единственно усилием воли остался собран и подозрителен и в целом сыграл очень неплохо, а потом лег спать, жалея о переводе продукта. Но я зря жалел! С утра, заглянув в деревянный поднос с будильником (поднос этот Писатель украл в булочной, на нем выносят хлеб, а у меня это был ночной столик, очень удобно, ничего не скатывается), я почувствовал, что меня прет. Поверьте, т а к меня не перло никогда в жизни! (Смех и черная зависть в аудитории.) Все это как бы законсервировалось во мне на ночь, настоялось до крепости и прозрачности чрезвычайной, то есть я совершенно как ни в чем не бывало стоял, сидел, ехал в метро, разговаривал с какими-то людьми, не пытаясь с ними брататься, но внутри меня гремела симфония – и так почти весь день... Я много раз пытался повторить этот опыт: усилием воли отсрочить приход, заняться чем-нибудь, требующим напряжения сил и умственных способностей – высчитать себе в расписании электричку, познакомиться с родителями девушки, – но, видимо, ни в одно из этих надуманных дел мне не удавалось поверить так сильно, как в выигрыш в «веришь–не веришь», и я проваливался, выныривал, вспоминал, забывал, хохотал от собственной дури, как, бывает, дашь себе слово или зарок, а потом нарушишь – и так легко, так радостно, как отбросить постылую плеть и сказать себе, что плетью обуха не перешибешь...

Правда, время от времени Додик, щедрой рукой черпающий истории из своего богатого опыта общения с людьми – от легкомысленных торчков до серьезных нарков, от слегка стебанутых до полностью поехавших, – время от времени он обижался. «Надоело, – говорил он, – играйте сами». «Если вы будете так реагировать, я больше не скажу ни слова». «Ну да, – говорил он, – вам надо, чтоб я наступал на больные мозоли». И уходил в гости, к нормальным людям. У него миллион друзей. Однако в этих альтернативах не хватало ключевого компонента веселья – там не играли. Это было как комсомольская свадьба или комсомольские поминки. Беда в том, что он разучился знакомиться и общаться с людьми без игры. Не умел разобраться без правила двух историй. Что-то они, конечно, рассказывали – анекдоты, афоризмы, эссе – Додика не устраивал размер ставки. От этих рассказов они ждали лишь маленькой сиюминутной выгоды – добиться сочувствия, вызвать восхищение, получить подтверждение тому, что, как сами знали, неверно, – ни один из них не стремился бескорыстно выиграть в совершенно бесполезной игре. Что у них в мыслях? Кто они на самом деле? Человек раскрывается, лишь теряя власть над собой, одержимый одной страстью – победить.

Ему не хватало обезумевших, раскрасневшихся рож, обвинений в непорядочной манипуляции, суетливых клятв никогда больше не ввязываться в подоночьи гонки, притворных заявлений, что игра наскучила, – а игра, живучая, как кошка, не позволяла применить дважды ни один прием.

Что делать? Читать вроде бы неприлично, наблюдать их – неинтересно, у них у всех было что-то с челюстью: одни с трудом расклеивали рот, и когда это им наконец удавалось, оттуда не вылетало ни звука, Додик жалел их и бросал – стесняются, бедняги, оставь, не мучай; у других, наоборот, челюсть двигалась непрерывно, как щелкунчик со сломанной ручкой, но всегда вхолостую, мимо ореха.

 После этих опытов он с особенным наслаждением возвращался домой. Как-то ночью нагнал на углу Лешу, спешащего с тубусом. Отталкиваясь от стен, звук шагов, как в трубе, отдавался по переулку. Немного не дойдя до арки, Леша остановился, рассматривая качели.

– Все физические игры – кто дальше прыгнет, кто дальше плюнет – по ночам превращаются в умственные, – сказал Леша.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Додик, неуютно озираясь и пряча голову в плечи.